Владимир Соболь - Время героев

Шавкат тоже встретил Новицкого радушно, как отлучившегося по своим делам гостя. Сергей был изумлён подобным приёмом. Он ожидал, что его изобьют, и вся гордость, воспитанная в нём дома, в полку, на службе, требовала защищаться до изнеможения, пока врагам не достанется лишь бесчувственный кусок мяса. Он сказал об этом Зелимхану ещё там, в долине, как только одноглазый направился к нему с плетью в руке. Задыхаясь от бессильного гнева, Новицкий прокричал, что никакого насилия над собой не потерпит.

Зелимхан остановился, растерянный.

— Что ты говоришь, русский? Кто хочет тебя избить?

Он взглянул на плеть, которую привычно держал в руках, скрутил и заткнул за пояс.

— Ты дворянин, и я дворянин. Я могу убить тебя, но бить никогда не буду...

По тому, как обращались с ним нукеры, сопровождавшие Зелимхана, Сергей вдруг понял, что и они увидали в нём равного. До побега он был только ценной добычей, которую можно обменять в конечном счёте на ружья, порох, лошадей и свинец. Теперь рядом с ними ехал такой же джигит, так же, как и они, не терпевший неволи, так же согласный променять достаточно надёжную, относительно тёплую и сытную несвободу на существование, пусть с подведённым от голода и холода животом, но всё-таки вольное.

Тем не менее его заковали. Впрочем, другого Новицкий не ожидал. Снова надели обручи на щиколотки и запястья, заменили звено в цепи, что тянулась к ошейнику. Первые сутки Сергей пролежал навзничь, не шевелясь. Один раз поднялся, отошёл в дальний угол, где устроено было для него отхожее место. На третье утро Шавкат потрепал его за плечо.

— Поднимайся, русский. Есть надо.

— Не буду, — угрюмо отозвался Сергей, отворачиваясь от сторожа.

Но парень не унимался.

— Вставай, вставай. Зачем силы понапрасну терять? И Зейнаб обидишь — нехорошо.

Новицкий сел. Рядом с наполненным золой очагом рыжая девушка, присев, расставляла на доске, служившей ему столом, нехитрое угощение — тот же горшочек с кашей, кусок мёда в сотах и разломанную пополам лепёшку. Услышав, как зашевелился Новицкий, она тут же вскочила, закрыла лицо углом головного платка и выскочила за дверь. Но у самого выхода она вдруг обернулась и бросила в Новицкого взгляд такой силы и остроты, что тот застыл на топчане, не то оглушённый, не то подстреленный. Когда же Зейнаб исчезла, Новицкий спустился на земляной пол, сел на вытертый полинявший ковёр, привычно скрестив ноги перед собой, и вдруг почувствовал внутри страшный, звериный, тоскливый голод. Голод, который не могла утолить никакая еда, голод по самой жизни, что вновь осталась за стенами.

На следующий день Зейнаб не пришла. Вместо неё притащилась мать её и Шавката, суровая носатая старуха, наглухо замотанная чёрным платком. Сыну она долго выговаривала снаружи за какую-то провинность, какую — Новицкий не разобрал, а на Сергея только свирепо зыркнула и не сказала ни слова. Поставила со стуком горшочек, будто бы шваркнула, и ушла. Впрочем, спустившись с постели, Новицкий кроме чурека и каши обнаружил ещё несколько кусочков хинкала — кусочки теста, остро пахнущие варёным мясом.

— Сердится на тебя мать, — сказал он Шавкату, отъев одну треть, утолить неожиданно разыгравшийся аппетит.

— Сердится, да, — согласился Шавкат и неожиданно вдруг добавил: — Но я не ударил её ни разу. Другие бьют, сам видел. А я ни разу руки не поднял. Она меня родила.

Они помолчали. Сергей пережёвывал пищу и — сообщение юноши. «А что же здесь неожиданного? — спросил он себя. — В его имении мужики разве по-другому относятся к слабым? Наверное, даже в горах почитают не всех стариков, а только седобородых мужчин. Тех, кто когда-то славился сильной рукой, верным глазом и острым разумом; да и сейчас ещё мог постоять за себя перед любым неприятелем».

— На тебя приходила смотреть, — сообщил через минуту Шавкат. — Недовольна осталась. Не надо, говорит, нам такого зятя.

Сергей так закашлялся, что кусочек непрожёванного хинкала выскочил у него изо рта и попал в очаг, подняв небольшую пыльную бурю.

— Какого зятя? — переспросил он юношу, подозревая, что его подвело знание, точнее, незнание языка.

— Не знаешь, как это бывает? — удивился теперь Шавкат. — Посватается человек из другого рода, заберёт сестру в собственный дом. Сначала праздновать будут, потом дети пойдут. Зейнаб давно замуж пора, но она рыжая. Кай ваш генерал-плижер.

Новицкий догадался, что Шавкат вспомнил о Вельяминове.

— Одни её боятся, к другим не хочет сама. Больше не хочет, — признался юноша, хорошо улыбнувшись и весело сдвинув папаху ближе к затылку. — А тут в трубу тебя прокричала.

— В какую трубу? — уже совершенно потерялся Новицкий.

— Обычай такой. Когда девушка долго не может выбрать, кто-нибудь из мужчин аула вечером забирается к ней на крышу и кричит в дымовую трубу, требует назвать имя её жениха. Так и мы сидели недавно у очага. Ты сбежал, я рано домой пришёл. Вдруг кто-то закричал сверху страшным голосом, как шайтан. Зейнаб шила, вздрогнула, нитку порвала. Разозлилась и как крикнет в ответ: за русского только пойду! Тебя нет, наверное, думала — не поймают.

— Конечно, — согласился Сергей слишком быстро для себя самого.

Шавкат покосился в его сторону:

— А я бы её отдал за тебя. Ты смелый — один с палкой, с цепью на шее в незнакомые горы ушёл. Ты сильный — прошёл сколько дней и почти уже выбрался. Если бы не Зелимхан — совсем ушёл бы. Ты не горюй сильно — от Зелимхана никто раньше не уходил.

Он совсем повернулся к Новицкому и оглядел его очень внимательно.

— Ты — добрый, не будешь её много бить. И ты — щедрый. Денег нам дашь, калым, там, кебин. Мне отец давно сказал — отдадим сестру, хорошего коня тебе купим. Джабраил-бек на следующее лето обещает мне, что возьмёт в дальний набег. А там, может быть, к Абдул-беку направлюсь.

В голосе его прозвучала такая надежда, что Сергею вдруг показалось совершенно естественным желание этого милого мальчика скакать вместе с бандой свирепых разбойников, убивать пулей и шашкой, красть, продавать таких же людей, как он сам. Это ощущение вспыхнуло в Новицком настолько ярко, что ему почудилось — ещё мгновение, и он вполне ощутит, поймёт эти горы, эти сумрачные леса, снеговые вершины, бешеные, ревущие реки, узкие ущелья, словно прорубленные среди скал. Но он напомнил себе, что сам он русский офицер, пленный, недавно лишившийся очередной надежды освободиться.

На следующий день Зейнаб не только принесла еду, но и осталась посидеть у очага. И еда была более сытная: кроме каши, чурека, хинкала, она принесла ещё мясо, которое можно было запить сладкой жидкостью — водой с распущенным мёдом. И сама Зейнаб уже не только слушала разговор брата с Новицким, но и спрашивала сама. Сергей с удивлением узнал, что она знает грамоту — училась читать и писать на фарси, а ум её, как выяснилось из разговора, достаточно остр, чтобы загнать в тупик даже русского офицера.