Владимир Соболь - Время героев

Новицкий наблюдал за парнем с улыбкой. Он был почти в два с половиной раза старше Шавката, но вполне мог понять чувства, что захлёстывали пылкого юношу. Он сам помнил себя гусарским штаб-ротмистром и легко вызывал в памяти тот жаркий восторг перед неминуемой гибелью, когда Ланской, тогда ещё только полковник, повёл под Рущуком александрийских гусар в самоубийственную атаку на полчища Мехмета Чапан-оглу.

Зейнаб подождала, пока последний всадник скрылся из вида, и повернулась к Сергею:

— Ты думаешь, что мы живём только набегами, убийствами, грабежами? Пойдём, я покажу тебе кое-что.

Новицкий поднялся с готовностью, но Шавкат всё ещё, словно зачарованный, смотрел в сторону, где скрылись воины Джабраил-бека. Сестра безжалостно толкнула его в плечо:

— Проснись, мальчишка! Подними цепь. Видишь — русскому тяжело.

Против ожидания Новицкого, Шавкат не возмутился, а покорно подтянул к поясу провисшие звенья. Он в самом деле выглядел человеком, что видит наяву радостный, красочный сон и вовсе не хочет возвращаться к серому фону будничной жизни.

Они снова пересекли годекан, осторожно обходя кучки навоза, и направились по той же улочке, только вверх, мимо саклей, лепившихся к скале и друг к другу. Зейнаб вела их, Новицкий старательно поспевал следом, понурый Шавкат плёлся последним.

— Я видела его утром, — бросила девушка, обращаясь через голову русского к брату. — Он сейчас будет там.

О ком они говорили, для Сергея оставалось пока загадкой.

Скоро они поднялись выше аула и пошли уже по горной тропе, вившейся вдоль отрога. Слева от полки уходила вниз отвесная стена, куда Новицкий старался и не смотреть. Справа — поднималась вверх такая же круча. Был жаркий день, солнце палило нещадно, Сергей обливался потом, и запах собственного немытого тела перебивал ему все ощущения разом. Они ушли уже достаточно далеко, и Новицкий еле переставлял непослушные ноги, кусал опухшие губы, чтобы не вздумали сами просить о пощаде. Наконец, Зейнаб стала и показала вверх:

— Смотри!

Новицкий задрал голову, придерживая рукой остатки круглой овчинной шапки, закрывавшей ему темя, и увидел высоко над землёй мужскую фигуру. Человек, как ему показалось вначале, просто висел на скале, цепляясь одной рукой за случайную трещину. Но, приглядевшись, Сергей понял, что тот — стоит. Стоит, упираясь одной ногой в камень, а другую утвердив на некоем искусственном выступе, который отсюда, снизу, казался не толще карандаша.

— Что он делает? — спросил ошеломлённый Новицкий.

Шавкат опомнился и, не желая, чтобы женщина чересчур много говорила в его присутствии, объяснил русскому, что человек этот — их сосед, не дворянин, но крестьянин, знаменит тем, что искусно ползает по самым отвесным кручам. И сейчас он поднимается вверх, цепляясь за скалу специальным орудием — кызыловой палкой, на которую насажена специально изогнутая двузубая вилка. Зубья он, действительно, всаживает в трещины, подтягивается и вставляет для опоры заточенный кызыловый колышек из числа тех, что носит на поясе. Так он может подниматься и подниматься, пока хватит запаса. Спускается точно так же, что, впрочем, гораздо опаснее.

Новицкий следил за ловким и смелым обитателем скал и почувствовал, что у него кружится голова от сознания высоты, хотя он и остаётся стоять на полке.

— Зачем же он туда ползёт? — спросил он, повернувшись к Шавкату. — Ищет птичьи гнёзда или, может быть, травы?

Парень смутился, и вместо него пришлось отвечать Зейнаб:

— У него там поле.

— Что?! — Новицкий решил, что ослышался. — Поле?! Там, в этих кручах?!

Девушка, явно довольная его изумлением, подтвердила, что в самом деле там, ещё пятью саженями выше, есть скальный выступ, на который сосед натаскал постепенно землю и устроил небольшой огород. Может посадить там пшеницу, совсем немного, может — фасоль. Раз в два дня поднимается он наверх, чтобы обработать поле, не дать сорнякам заглушить бедный посев. Осенью он соберёт урожай, в заплечном мешке спустит вниз, и на этих припасах его семья может протянуть хотя бы два лишних месяца.

— Я так не смог бы, — признался Новицкий, с ужасом представляя себя прилепившимся к шершавой скале над пропастью в несколько сотен футов.

— Что ему делать, русский? У нас в горах земли очень немного. Вот люди и пытаются использовать всё, что только возможно, — пояснила Зейнаб.

— А я и не стал бы! — крикнул Шавкат. — Что же это за жизнь — ползать вверх — вниз и даже не суметь наполнить свой дом. Нет, мужчина должен брать своё силой. И где ступил его конь, то и будет его по праву!

— Добыча набега станет добычей набега, — проронила Зейнаб негромко, но твёрдо.

— Ерунда. Женские враки.

— Так говорят старики.

— А! — отмахнулся Шавкат. — Одни старики говорят так, другие говорят по-другому. Нет, мой путь с теми, кто засевает свинцом и жнёт шашкой. А что ты думаешь, русский?

Сергей молчал. Он смотрел на парня и девушку, стоявших перед ним, ждавших его ответа, и думал. Думал, что неудобно ему, мужчине, принимать сторону женщины, но, как бы ни понимал он сердцем Шавката, разум его направлялся в сторону горькой мудрости. «Добыча набега станет добычей набега» — опыт лет, веков, тысячелетий отлился в этой чеканной фразе. Но какую же цену, подумал он, какую страшную цену должно заплатить каждое поколение, чтобы принять эту истину? И появится ли когда-нибудь новая смена, что сумеет перенять болезненный опыт старших без того, чтобы не прибавить к нему ещё и свои ошибки? Впрочем, заключил он печально, так и не раскрыв рта, разница воззрений кроется в обстоятельствах быта. Как может он, человек равнины, понять того, кто от рождения приучился дышать чистым, хотя и разреженным воздухом...

Абдул-бек рассчитывал подъехать к аулу засветло. Он отправился в путь один, оставив Дауда распоряжаться, отдавая приказания, как будто бы они исходили из уст самого бека. Дауд просил его взять с собой одного-двух нукеров, но Абдул отказался. Он любил ездить в горах один, любил знобящее ощущение полной свободы и независимости, когда при малейшем шорохе даже волосы на шее топорщились, словно бы шерсть на загривке у волка. Это были его горы, он знал их с рождения, выучил каждую тропку, помнил хитрую повадку каждой реки и даже не мог представить себе, что его подстережёт здесь опасность, ускользнувшая от его собственной зоркости, чуткости, ловкости, силы и хитрости.

Рослый мерин, белый «шалох» [77] Знаменитая кабардинская порода. Отличалась ещё и цельным копытом, без разреза. , ровно ступал по каменистой тропе. Всадник не горячил лошадь, не настёгивал плёткой, не понукал коленями, предоставив ей самой выбирать скорость движения, что карабкаясь вверх по склону, что спускаясь к долине. Они были вместе уже несколько лет, с того самого дня, когда бек привёз в Кабарду пять грузинских пленников — двух нетронутых девушек и трёх мальчиков, ещё чуть круглившихся младенческим подкожным жирком. Князь Шалохов сказал, что ценит такого гостя, рад, что у него в доме остановился белад, известный всему Кавказу, и хочет выказать свою дружбу столь же ценным подарком: пусть высокочтимый бек выедет в поле и сам выберет в табуне коня, что достоин носить такого могучего всадника. На что Абдул-бек и рассчитывал изначально. Табунщики князя помогли беку отбить намеченную им лошадь, но заарканил он её сам. Сам взнуздал, и сам же вскочил на спину зверя, в первый раз принявшего на себя человека. После двух часов неистовой борьбы, прыжков, криков, ударов Абдул соскользнул на траву, сам же проверил копыта, убедился, что, как и положено знаменитой породе, они совершенно цельны, без разреза, обтёр коня и шагом повёл его к дому. С того дня они с Белым более не расставались.