Виктор Потиевский - Всадник времени

...Филипп чётко и размашисто выстукивал копытами по каменистому грунту, а когда караванная тропа шла по песку, звуки копыт становились совсем другими. Песок уже промерзший, чуть прикрытый подмороженным снегом, как-то своеобразно и странно похрустывал.

Путь лежал по юго-западному краю пустыни. В глубокой папахе с поднятым воротником овчинного полушубка барон сидел верхом, покачиваясь в такт шагу коня. Он двигался третьим в своём караване. Девять лошадей и два верблюда. Высокие, уверенные в себе, невозмутимые, как природа их Азии, двугорбые замыкали караван.

И вдруг полковник увидел впереди над пустынной дорогой святящуюся человеческую фигуру.

Высокий, весь пронизанный светом, человек, с отчётливым переливчатым ореолом вокруг головы, словно парил над серо-жёлтой землёй пустыни. Руки его были подняты, но не распростёрты, как обычно в изображениях Христа на иконах, а сложены рука к руке перед его лицом.

И сам он был и похож на Христа, и не похож. Барон вдруг почувствовал, понял, что перед ним как бы возвышенный над миром Посланник единого Всевышнего, равного и великого для всех верующих разных религий! И неверующих тоже...

Маннергейм, конечно, в Бога верил, но назвать себя человеком особо религиозным, тем более богобоязненным, не мог никак.

Однако он смотрел на Посланника как заворожённый, не в силах, да и не желая, оторвать взгляда.

Вокруг царила первозданная тишина. Казалось, что вообще нет ни звуков каравана, ветра, — ничего. Только тишина. И вдруг полковник услышал голос, который обращался к нему, к Маннергейму. Светящийся человек ничего как будто не говорил, но голос звучал громко и отчётливо, даже гулко...

— Путь твой будет долог и велик, барон Маннергейм. Много войн встанет на пути твоём. Тебе придётся и терять высоту, и снова возвышаться. И каждое возвышение будет всё больше и значительнее. Ты сделаешь для северных народов Земли большие дела. Очень многие помешают тебе, как всегда мешают избранным. Сторонись жестокости, хотя без неё не обойтись на грешной земле. Но не будет в твоих трудах предательства, трусости и бесчестия. Ты не должен ошибаться в делах твоих, ибо это повлечёт большие беды. Высокий свет, достойный тебя, поможет тебе всегда найти истину для спасения народа твоего и помощи другим...

Посланник растаял, едва умолк звучный голос. Исчезла тишина, и снова возникло постукивание копыт и подвывание ветра.

Полковник поправил папаху, достал большой носовой платок и вытер обильный пот, от волнения выступивший на лбу. Было холодно, но лоб его вспотел.

Они уже шли целый день, смеркалось, пора было ставить юрты. Потому что до жилья ещё часов шесть пути, а кони и люди устали. Но он усталости не чувствовал совсем. Он был взволнован и не понимал, то ли всё это пригрезилось ему, то ли незаметно заснул? Но он не спал. Он в этом был уверен. Что же это было? Судя по поведению остальных людей и коней, всё это и слышал, и видел только он...

Нет, он не чувствовал испуга, но тревога и беспокойство возникли в душе. Может быть, и вправду у него своё предназначение? Ведь он всю жизнь готовил себя к большим делам. Учился, трудился, воевал. И без устали, не думая об удовольствиях, как их понимают многие. Для него удовольствия были в работе, в научных и военных успехах. В служении Финляндии и России, пока в неё входит она. Его Финляндия.

...Пустыня Такла-Макан оставила смуглый обветренный загар на его лице. Она внесла навсегда в память и в душу барона свои жёлтые гористые просторы. Шуршащие снегом пески. Белое слепящее солнце. Ледяные ночные звёзды. И светящийся пронзительным светом образ Посланника.

1908. Июнь-июль. Октябрь.

Взгляд у этого совсем молодого человека был удивительно светлым. Хотя глаза имели чёрный цвет. Невозмутимым спокойствием, даже покоем веяло от него. Ему было не более тридцати.

Его помощник, старый, лет семидесяти, но крепкий тибетец, с обнажённой бритой головой, переводил слова гостя шёпотом, наклонившись к своему господину, но не поднимая на него глаз.

Далай-лама сидел в кресле, похожем на трон. Оно стояло на возвышении, покрытом красно-жёлтыми коврами с толстым ворсом. По обе стороны трона, чуть впереди, стояли, склонив головы, два человека. Их шёлковые светло-коричневые мантии, подсвеченные пламенем многочисленных масляных светильников и лучами дневного света из вытянутых узких оконцев, будто возвращали этот свет, создавая иллюзию сияния вокруг трона первосвященника.

На лицах этих людей осталось застывшее выражение, какое бывает у каменных изваяний. Но они были живыми, и следы аскетизма отпечатались на их грубоватых, но гладких лицах.

Лама-переводчик, едва слышно шелестя шёлком своей мантии, нашёптывал господину слова и мысли, принесённые сюда человеком из далёкого мира.

— Его святейшество, Нагван Лопсан Туптэн Гьямцо, далай-лама тринадцатый предоставляет вам возможность аудиенции — двадцать минут.

— Я благодарю Его святейшество.

— Его святейшество хочет знать, из какой страны вы прибыли?

— Из Финляндии.

— Сколько вам лет?

— Сорок один.

— Какой дорогой вы пришли?

— С юго-запада пять дней на лошадях.

Вчера утром Маннергейм прибыл в город Утай. Здесь и возвышался монастырь, сложенный не один век назад из аккуратно тёсанных камней, монастырь, в котором первосвященник ламаизма находился в изгнании, уехав из Тибета.

Барон уже знал, что далай-лама не желал, считал невозможным, вести переговоры с правительством царицы Цы Си, стремящейся подчинить Китаю вольный Тибет.

Монастырь охранялся хорошо. Солдаты далай-ламы чутко несли службу, но напоказ это не выставлялось. Охраны практически не было видно.

От жёлто-белых каменных стен монастыря веяло веками и спокойствием! Кривые сосны покачивались на слабом ветру. На гористом ландшафте, с жёлтыми скалами и ярко-зелёной травой, монастырь выделялся, как нечто главное и великое.

Китайские власти проявляли к духовному и светскому правителю Тибета пристальное внимание. Это Маннергейм понимал. Иначе бы они не направили вместе с ним в Утай сопровождающего, который совсем плохо знал английский, да и всё время пытался вызнать, зачем финский Профессор направляется к далай-ламе.

Барон ещё накануне прошёл в небольшой каменный административный флигель при монастыре, где с ним, при первом его посещении, разговаривал старый лама. Этот лама оказался одним из приближённых первосвященника, который и принял гостя утром следующего дня. Тот самый лама во время аудиенции и переводил беседу Его святейшества с гостем.

Когда Маннергейм входил во дворец, возле огромных каменных ворот с высокими деревянными створами в два ряда стояло в почётном карауле подразделение китайских солдат. Сопровождающий барона соглядатай собирался попасть во дворец вместе с финским «профессором». Но тот попросил пропустить только его со своим переводчиком Чау.