Виктор Потиевский - Всадник времени

Пройдёт много лет, и дом начнёт разрушаться, как разрушается всякое заброшенное жильё.

Сад старого Пиркконена одичает. Яблони его станут огромными и будут приносить мелкие, хотя и не очень кислые, даже вкусные, плоды. И совсем другие дети, другой страны, иногда, приходя с бабушкой или мамой за грибами в этот пригородный лесок, попробовав эти яблоки, спросят: «А кто посадил в этом лесу такую большую яблоню с такими вкусными яблоками?» И никто не сможет сказать своему ребёнку, что эту яблоньку, когда она была ещё маленькая, посадил старый и добрый Урхо Пиркконен.

...Бывший командир и давний сослуживец фельдфебеля Хейкки полковник Пяллинен, лежал в маленьком передвижном госпитале под Лаппенрантой. Голень на правой ноге перебитая снарядом, срослась, и он уже ходил, собираясь выписаться из госпиталя.

Он знал, что по условиям мира с Россией, большинство военных должны были демобилизовать, а при его зрелом возрасте... Ему было понятно, что приказ о его увольнении скоро будет. Он, правда, ничего другого не умеет, кроме, как воевать. Ну, может, обучать ещё, если позволят, молодых офицеров. Раз уж президентом стал маршал Маннергейм, то умный выход обязательно будет. Этот человек, полководец и политик, которому Пекка Пяллинен верил ещё с восемнадцатого, и на этот раз не подведёт. Как не подводил никогда. И правительством, если президент Маннергейм, никогда не будут забыты ни старый полковник, ни молодой солдат, ни пожилой фельдфебель.

Пекка вспомнил Хейкку, умного, осторожного, сдержанного и седого Хейкку. Фельдфебеля, который тоже ничего не умел кроме как воевать. Но в отличие от Пяллинена всегда хотел только пахать землю, как пахал её в молодости. И который в эти самые минуты в окопе, в Лапландии, также вспоминал своего товарища по окопам, своего командира полка полковника Пяллинена.

...Стояла яркая солнечная погода, когда маршал Маннергейм, президент Финляндии и главнокомандующий её вооружёнными силами последний раз приехал в город Миккели.

Здесь в течение трёх войн находилась его Ставка главнокомандующего. Отсюда он руководил войсками на всей огромной линии фронта, которая ещё недавно простиралась до самого Северного Ледовитого океана. Здесь переживал сообщения о поражениях и победах своей армии. Здесь выдерживал бомбовые удары вражеской авиации. Здесь принимал важнейшие решения, сыгравшие переломную роль в судьбе его государства. Отсюда он проехал на своём вездеходе тысячи километров по военным, фронтовым дорогам. Нередко под свист снарядов и авиабомб противника.

В этом кабинете, в школьной учительской, которая служила ему кабинетом, он исходил из угла в угол многие километры. И синие облака сигарного дыма унесли в прошлое его переживания, душевную боль за страдания своего народа. За потери, от которых он, Маннергейм, не всегда мог уберечь свой терпеливый и выносливый финский народ. Но все эти беды, которые ложились на людей его Финляндии, оставались и в нём, глубокими и болезненными рубцами в сердце.

Уходил в прошлое сорок четвёртый год. Потом, в своих воспоминаниях, Маннергейм назовёт его «роковым». Может быть, потому что это был год изгнания, исхода с исконных финских территорий, которые перед тем, казалось, уже обретены были вновь. Может быть. Но ведь это был и год исхода из войны. Усилиями, прежде всего, его, Маннергейма, Финляндия тогда, в сорок четвёртом, «роковом», вышла из войны навсегда.

Трудно сказать сегодня, смог ли бы кто-то другой, кроме него, Маннергейма, выполнить эту сверхсложную миссию, заключить сепаратный мир. И не с кем-нибудь, а со Сталиным. Проницательным и расчётливым. Жестоким и мудрым. Знающим и помнящим всё. Вряд ли. И что было бы, если бы не Маннергейм, не знает никто. И не узнает, слава Господу, никогда. Потому что Маннергейм был. У народа Финляндии. У Европы. У людей. Потому что такие, как Маннергейм, являются общим достоянием человечества.

...Он привёз в этот раз в Миккели орден Креста Свободы, чтобы его навечно прикрепили на гербе города Миккели. На вечную память. Он попросил на пять минут оставить его одного в его бывшем кабинете. Он стоял у окна и курил сигару.

Через несколько дней, тридцать первого декабря он напишет свой последний приказ в качестве главнокомандующего. Он ещё останется формально главнокомандующим, но командование уже передаст генералу Хейнрихсу, начальнику генерального штаба.

В этом приказе, написанном не только его глубоким умом политика и полководца, но и болью его сердца, он скажет о том, что: «...из ужасов войны поднимется иной мир, в котором будут человеческие испытания и страдания, но который, можно уверенно сказать, принесёт прогресс и новые достижения человечеству...» Он сказал в приказе много сердечных слов солдатам и офицерам, женщинам, всем людям своей страны. Словно прощался с ними. Хотя ему ещё оставалось время править страной, а потом и наблюдать, уже будучи «частным — как он сам говорил — лицом». Наблюдать за началом расцвета своей страны, основы которого заложил именно он. Маннергейм.

...Докурив последнюю сигару в кабинете своей последней Ставки главнокомандующего в Миккели, он вышел. Пригладил рукой ещё не совсем седые волосы, надел белую свою папаху и пошёл к машине в сопровождении многочисленной свиты президента. Загадочная, неземная улыбка сияла на его лице.

1892.

Слегка наклонившись вперёд, пустив поводья, высокий, элегантный кавалергард барон Маннергейм мчался верхом на тёмно-гнедой, сильной и молодой кобыле Лилли. Он полагался на лошадь, и она не подвела.

Расширив ноздри, кося глазом и прижимая уши, Лилли стремительно и легко перелетела забор из прутьев, каменную стену из кирпичей, двойной плетень...

Одно за другим, перемахивая препятствия, неслась она к финишу. Сохраняя, даже наращивая скорость после каждого барьера, успевала подготовиться и спружинить перед следующим. А ведь между барьерами было всего-то семь метров. Лилли была великолепна. Михайловский манеж инженерного замка Санкт-Петербурга рукоплескал.

Маннергейм нёсся на стремительном коне, паря над ареной. Копыта лошади, едва касаясь песчаной дорожки, словно возносили коня и всадника над гудящим восторгами манежем, над временем, над тревогами и проблемами подходящего к концу девятнадцатого века.

Шла весна девяносто второго. Юный корнет Маннергейм был ещё импульсивен и горяч. Спустя многие годы он сохранит огонь души. Но этот огонь будет бушевать внутри и подчиняться разуму мудрого человека, генерала, маршала.

Энергия кипела в нём, выплёскиваясь в шумные победы на скачках. Он был лучшим среди конников гвардейской кавалерии. И его мощь, его душевная сила каждый раз словно передавалась его коню, и конь, сливаясь со всадником воедино, становился непобедим.