Алексей Воронков - Марь [litres]

«И где ж он, черт лысый, так долго бродит? – не дождавшись мужа, вдруг забеспокоилась Веруня. – Вроде на минутку выскочил, а сам…»

Чтобы не терять зря время, она решила заняться домашними делами: вымыла посуду, сварила на завтра борщ, что-то постирала, что-то убрала, что-то заштопала. Потом села за тетрадки. А к полуночи, когда уже не стала узнавать знакомых букв, бухнулась ничком на старенькую панцирную кровать, что досталась Серегиным по наследству от покинувших «севера» прежних жильцов, и провалилась в сон. «Не горюй, девка… У тебя хорошо, у других еще хуже», – уже во сне услышала она чей-то незнакомый голос – будто б кто-то пытался успокоить ее…

Когда Димыч выскочил на мороз, чтобы надрать хулиганам уши, их уже и след простыл. Он покрутился вокруг своего дома – старой деревянной двухэтажки, которую, говорили люди, еще до войны построили заключенные вместе с другими такими же домами, – заглянул в другие дворы в надежде отыскать их за какой-нибудь поленницей, но разве что увидишь в темноте? Пришлось несолоно хлебавши возвращаться домой. Но прежде он решил избавиться от этой проклятой картошки, что не давала ему житья. Подпрыгнув, он сорвал ее с гвоздя и посмотрел в окно, за которым должна была находиться его жена. Однако за ажурной ледяной коркой льда было трудно что-то разглядеть. В сердцах он запустил картофелину куда подальше, а та возьми да попади в окно второго этажа соседнего дома. У Димки екнуло сердце, и в ту же секунду его будто бы ветром сдуло из-под собственных окон. Бежал долго, пока не поскользнулся и не шмякнулся задницей о землю. «Ох!»

Он сидел, как тот китаец на циновке, поджав под себя ноги, и очумело взирал округ. Было темно. Над головой в черном бездонном небе красными яблоками высыпали звезды, среди них багровым арбузным ломтем повис ноябрьский месяц. Одно за другим загорались окна в далеких и близких домах – это возвращались с работы усталые обитатели поселка.

А вот Димке идти домой не хотелось. Ну что там его ждет? Корпящая над тетрадками полусонная жена? Скучно! Сейчас бы придумать что-нибудь этакое… Ведь жизнь проходит, а у него одно и то же каждый день: дом – работа, работа – дом… Нет, так больше нельзя.

Вот сейчас возьму да вломлюсь к Любке-завклубше, неожиданно осенило Димку. На нее он уже давно глаз положил. А что, девка она ладная, недаром у нее чуть ли не каждый день женихи меняются. Ну а чем Димка хуже других? То, что слегка причокнутый, – так это еще лучше. Ей что нужно? Чтобы кавалер был веселый, чтобы умел составить компанию, а если надо, то и потискать когда. Шалава – но какая!.. С ней интересно, это же не Верка. Та воспитанная и культурная, а с такими только в театр ходить. А Димуля человек молодой, ему куража хочется. Но с женой такой не покуражишься. Она домоседка и застолий не любит. Хочет, чтоб все было культурненько да пристойненько. Фу, даже противно об этом думать. С такой быстро в старика превратишься. Все, надоело! Надо начинать другую жизнь…

Димка вновь распалял себя. Мерзко, мерзко было у него на душе, наверное, он и впрямь двинет к Любке. И не важно, хорошо ли он поступит по отношению к Веруне или нет, – главное, он так хочет. Ну почему он должен все делать с оглядкой? Кто она такая, эта Веруня? Ну да, она его жена, но это ведь такая условность, которая при близком рассмотрении не делает человека с человеком роднее, чем собаку с кошкой.

Димка нехотя поднялся и, отряхиваясь от снега, пошел прямиком к Любкиному дому. По пути, чтобы не показаться жлобом, зашел в магазин и купил бутылку «Пшеничной».

Когда шел к Любке на другой конец поселка, успел наговориться сам с собой. Вот сейчас, рассуждал он, все о каком-то светлом будущем говорят. Но оно, мол, это светлое будущее само не придет – его надо построить. Но вот как он, Димка, может строить эту новую жизнь, коли у него своя личная не устроена? Кто в этом виноват? А черт его знает. Раньше как-то о серьезных вещах ему не приходилось задумываться, а теперь вот нате вам… Обязанности, что ли, в связи с семейным бременем появились?.. Мудрые люди говорят, что нужно время, чтобы и к шапке-то привыкнуть. А тут уже не шапка – тут целая чужая жизнь. А это такой груз. «И зачем я женился? – удивляется Димыч. – Жил бы сейчас припеваючи и ни о чем бы не думал…» Вот и потянуло его к Любке, чтоб отвести душу. Чтобы вспомнить свою прошлую бесшабашную жизнь, где не было ни тревог, ни крутых дорог. Где проснешься утром у чужой женщины, а у тебя никаких обязанностей перед ней, кроме как вовремя смыться.

Возле крыльца Любкиного пятистенка побрехивал старый кобель. Он до того был стар и до того привык ко всякого рода посторонним, что, наверное, это уже и не он брехал вовсе, а его собачьи гены.

Войдя в сени, Димыч двумя руками потянул на себя примерзшую к косяку обитую мешковиной дверь и просунулся внутрь.

– К вам можно?

– Милости просим… – удивленно уставилась на Димку завклубша, молодая разбитная бабенка с лучистыми глазами и трогающим душу грудным голосом.

На кухне уже басили мужские голоса, чуток промытые водкой.

– Вы ко мне?.. На огонек? – хорошо улыбнулась Любка. – Ну тогда проходите.

От неожиданности, ведь он-то думал, что ему придется что-то сочинять, оправдывая свое появление, Димка покраснел и залепетал нечто бессвязное, но торчащая из кармана его полушубка бутылка уже все сказала за него.

– Ну же, смелее…

На кухне, куда буквально впихнула его завклубша, сидели два полупьяных балбеса приблизительно Димкиного возраста, и один из них с остервенением курочил пробку в бутылке, тогда как второй помогал ему советами. На небольшом кухонном столике, за которым сидели гости, в глубокой чугунной сковороде, скукожившись, ждала своей участи яичница со шкварками, здесь же стояли три пустых граненых стакана, на дне которых сиротливо глядели на мир недопитые капли из уже опорожненной бутылки. Любка тут же прибавила к ним еще один.

– Присаживайтесь… – указав Димке на свободную табуретку, как-то подчеркнуто радушно проговорила она, что не прошло мимо ушей ее приятелей.

– «Я живу не по уму, а как сердце мне велит…» – с каким-то явным вызовом пропел наблюдавший за потугами товарища длинный угловатый лось с косой рыжей челкой на лбу, давая тем самым понять, чтобы Димка не шибко-то раскатывал губу. Второму же, а это был похожий на борца широкоплечий крепыш с длинными, точь-в-точь как у Димыча, волосами и такими же пышными «песняровкими» усами, некогда было отвлекаться. Не сумев открыть бутылку вилкой, он намертво вцепился в нее зубами. Однако Димыча взглядом все-таки измерил при этом, не отрываясь от дела, многозначительно просвистел сквозь свободную щель во рту: «Выпускают же, садисты, пробки без хвостиков…»