Елизавета Дворецкая - Княгиня Ольга. Сокол над лесами [litres]

Перед гридницей слышался знакомый шум – удары тупых мечей по щитам, выкрики. Метались белые сорочки – отроки упражнялись, с самими хозяевами вместе. Завидев, как растворяются ворота и во двор въезжает княгиня с телохранителями, бойцы замерли, опустили оружие и поклонились. Отирали вспотевшие лица, улыбались, словно прося о снисхождении, что повелительница застала их в растрепанном виде. Лют широко улыбнулся Эльге, просияв, будто солнце; она приветливым кивком ответила на его поклон. От вида его свежего, бодрого лица у нее веселело на сердце. Мельком вспомнилось, как охотно он раскрывался навстречу ее объятиям – куда охотнее, чем ее сын родной. Из-за раны на бедре Лют еще не упражнялся, но стоял со всеми: ничего занятнее для него не было на свете.

Отдав меч и щит отроку, Мистина подошел, чтобы помочь Эльге сойти с коня.

– Будь жив, – ступив на землю, она поцеловала своего зятя, невольно вдохнула запах разгоряченного движением тела. – Есть разговор к тебе, но не спеши, я сперва к Уте пойду.

Близ Мистины Эльга особенно остро ощущала весну, разлитое в воздухе томление земли. Его запах, его голос, пристальный взгляд так легко входили в ее душу и мигом заполняли ее всю, что она с трудом заставляла себя думать о чем-то другом.

– Боярыня здесь нынче, – Измала, ключница, с поклоном указала Эльге на девичью избу.

Когда-то давно эту избу поставили для детей ловацкого князя Дивислава, взятых в тали. Те дети давно выросли и завели свои дома – младшая его дочь, Дивуша, теперь была женой Асмунда, – а изба осталась для служанок и хозяйских детей, чтобы ночным плачем и дневным шумом не досаждали хозяину. Но, войдя, Эльга обнаружила сестру спящей за занавеской. Старшие дочери – Святана и Держана – увели младших гулять, чтобы не мешали матери, с хозяйкой сидели две служанки и одна из ятровей, то есть Лютовых хотий – Ветляна.

– Как она? – спросила Эльга у молодки, вставшей при ее появлении.

– Худо ночь провела, бессонницей маялась. Только теперь заснула.

Благодаря Древлянской войне Лют обзавелся сразу двумя младшими женами – Перемилой и Ветляной. Обе они были взяты в тальбу, то есть заложницами от своих отцов – деревских старейшин, и потому не имели прав законных жен, и ключи со всего двора остались во власти Уты. С Утой обе хорошо поладили – добрая по природе, сама в юности пережившая немало бед, она была с ними ласкова, и они ее любили. Сейчас обе и сами были «тяжелы», на половине срока: Перемиле предстояло родить своего первенца в пору предзимья, Ветляне – чуть позже, ближе к солоновороту. У них младенцы еще пинались в утробе; дитя Уты уже стало для этого слишком велико и лишь давило то на одну сторону живота, то на другую, перекладываясь на своем живом ложе. Ожидавшийся на Свенельдовом дворе богатый урожай вызывал у киевлян усмешки, но под ними скрывалась зависть и неохотное признание. Послав двоим братьям сразу троих чад, боги ясно опровергали все возводимые на них наветы и выражали свое благоволение.

– Не будите ее! – тихо сказала Эльга и села в стороне.

Ветляна, исподлобья поглядывая на нее, снова принялась за шитье. Она, конечно, не могла сама начать разговор с княгиней, но по ее сдержанно-отчужденному виду было ясно, что внимания к себе от Эльги она и не желает. Обе молодки ее дичились: робели, а Ветляна при виде нее вспоминала самые тяжелые дни своей жизни. Ветляна впервые увидела княгиню киевскую зимой, в тот день, когда русская дружина заняла Здоровичи и все родные и себры Ветляны очутились в полоне. В числе талей ей пришлось сопровождать княгиню к Искоростеню – она видела и осаду его, и ужасную битву, когда князь Володислав со своей дружиной пытался прорваться сквозь кольцо и спасти хотя бы кого-то из своих людей. Видела сотни мертвых тел – в предградье, на льду ручья, во рву. Говорили, они так и лежат там… С того дня миновало уже почти полгода, но зрелище врезалось в память Ветляны и задержалось. Казалось, вся земля Деревская погибла на том поле, лежит там весь род ее. А сделалось все это волей и властью Эльги. В глазах Ветляны та была самой Мареной, погубившей ее прежний мир – недаром же и ходит во всем белом. Волей Эльги Ветляна была отдана в жены – как часть добычи и награда – тому, кто изрядно отличился при разгроме ее родного края. Теперь Ветляна жила в его доме и носила его ребенка. А это означало, что земля ее никогда не будет отомщена. Мужи деревские не посмеют пойти войной на свою кровную родню. Пусть это родство и навязано им силой – запрещает покон дедов такую вражду…

Ожидая, не проснется ли сестра, Эльга молча разглядывала ее деверушу [23] Деверуша – жена деверя, то есть брата мужа по отношению к жене. Ятровь – то же, жена деверя (либо брата). . Эту деву, как она помнила, Лют сам выбрал себе в награду. Оно и понятно: очень миловидное, необычное лицо. Видно, что сметлива, даже когда молчит. И понесла быстро, ждать не заставила… Эльга подавила вздох: не оглянешься, как пятеро мальцов будут за подол цепляться. Будь у нее, Эльги, пятеро сыновей, не пришлось бы ей так томиться из-за судьбы одного-единственного.

Ветляна вдруг ойкнула шепотом и едва не подпрыгнула; Эльга, вздрогнув от неожиданности, взглянула на нее.

– Что такое?

– Дитя толкается, – виновато шепнула та.

Эльга улыбнулась ей – помнила еще, как Браня на том же сроке не давала ей покоя. Но сидеть почти наедине с Ветляной, источавшей тайную враждебность, не хотелось. Эльга поднялась и, знаком велев служанкам оставаться, пошла в хозяйскую избу. Провожать ее не требовалось – на этом дворе она знала каждый угол немногим хуже, чем у себя.

В большой избе она никого не застала – Мистина еще был занят с оружниками. Эльга села на скамью, возле крюка в стене, куда Ута обычно цепляла конец основы, когда ткала пояса или тканцы. Сейчас он был пуст – слишком отекали пальцы, не сгибались, и Ута на время оставила всякое рукоделье.

Просторная и тихая, воеводская изба наводила на мысль о жилье самого Кощея, полном сокровищ и диковин. Часть больших ларей, в которых Свенельд когда-то хранил свои богатства, переместилась сюда; когда горели свечи, начищенная медь и бронза их узорной оковки блестела и перемигивалась. На лавках лежали тканые ковры, на полу медвежины, на ларях подушки, обшитые шелком от старых, изношенных одежд. На длинных полках стояли рядами поливные греческие кувшины и блюда – зеленые, желтые, белые, расписные. Серебряная и позолоченная посуда хранилась в ларях под замком, но если Мистина принимал важных гостей, с которыми хотел побеседовать не в гриднице, а лицом к лицу, они выставлялись на широкий дубовый стол.

Одна стена была занята оружием Мистины. На почетном месте висели три его «корляга», раздобытые в разных местах и по разным случаям; возле них два греческих меча-парамирия – от «корлягов» их отличала и выделка клинков, и облик рукояти. Парамирии Мистина не любил, но держал здесь на память о войне с греками. Был хазарский однолезвийный меч – взятый у захваченного в плен печенежского княжича Едигара. Несколько секир – и простые, и с серебряной насечкой. Такие же копья, два ростовых топора, два старых полуразбитых щита, которые Мистина хранил ради каких-то памятных ему случаев. На отдельной полке выстроились четыре золоченых воеводских шлема, из них один греческий.