Эрик Метаксас - Мартин Лютер. Человек, который заново открыл Бога и изменил мир

7 июня 1526 года появился на свет первенец Лютера – по счастью, с одной головой. Лютер не мог сдержать радости и на следующий же день написал своему другу Иоганну Рюгелю в Айслебен, где в то время жил и Иоганн Агрикола:

Пожалуйста, передай от меня магистру Айслебенскому [Иоганну Агриколе], что вчера, в день, называемый «Дат» [415] В американском издании «Собрания сочинений Лютера» это название объясняется так: «“Dat” – по-латыни “дает”». Такое название имеет день 7 июня по старому [средневековому] календарю [так называемому Cisiojanus ], в котором названия дат брались из стихов, составленных из начальных слогов имен чтимых святых каждого месяца. , в два часа дорогая моя Кати милостью Божьей подарила мне Гансена Лютера. Скажи, чтобы не удивлялся, что я спешу к нему с этой новостью, – пусть сам подумает, как радует нас солнце [416] Здесь игра слов: солнце/сын (Sonne/Sohn). в такое время года.

Пожалуйста, передай привет твоей дорогой солнценосительнице, а также айслебенской Эльзе. Препоручаю тебя Богу. Аминь. Сейчас, когда пишу, моя Кати еще в постели и зовет меня.

Сына назвали Гансом, в честь его крестного Иоганна Бугенгагена, а также отца Лютера, Иоганна, которого тоже все звали Гансом. В первые годы жизни мальчика его называли уменьшительным именем Геншен. Крестили его всего через два часа после появления из материнской утробы.

Громкий разрыв между Лютером и Эразмом можно назвать одной из величайших интеллектуальных битв нашей эпохи. Подобно отношениям Фрейда и Юнга или Чарльза Дарвина и Альфреда Рассела Уоллеса, он проливает яркий свет на идейные проблемы и разногласия своего времени. Однако до того, как Лютер и Эразм принялись обмениваться ударами и пинками, их обычно считали союзниками. В сущности, едва учения Лютера начали распространяться среди широкой публики, многие в Ватикане возложили вину за это прямиком на плечи голландского «князя гуманистов». В Эразме, в его единственной любви – гуманизме, а также в его остроумных и популярных критических сочинениях в адрес Церкви видели ту плодородную почву, на которой возрос этот немецкий сорняк. Легко понять, как возникла такая мысль. В то время – особенно в первые два года после публикации «Девяноста пяти тезисов» – связь Лютера с Эразмом была очевидна. Пусть ни тот, ни другой не признавали этого впрямую – но они явно были интеллектуальными товарищами по оружию. Оба видели и громко заявляли, что Римская Церковь уклонилась с пути истины и нуждается в реформе. Разумеется, видели это не они одни – однако именно их голоса и перья в первую очередь подняли эту тему, затронули важную струну и нашли себе широкую аудиторию. Каким путем каждый предлагал идти к вожделенной реформе – вопрос второй; но многое из того, что они говорили, поражало сходством – не в последнюю очередь потому, что все это были очевидные истины.

И Лютер, и Эразм выступали против законнического подхода Церкви ко многим вопросам, ее внимания к мелочным внешним правилам и запретам за счет принципов более глубоких и важных. Эразм говорил: главным учением Церкви стало ныне не «возлюби ближнего своего», а «в Великий пост не ешь масла и сыра» [418] Bainton, Here I Stand , 116. . И Лютер, и Эразм видели одну из главных проблем в папе и папстве – и прямо об этом говорили. Исследователь Лютера Роланд Бейнтон пишет о том, что многое, выходившее из-под пера Эразма в тот период, звучало как одобрение Лютера, хотя впрямую Эразм никогда его не одобрял. Например, в новое издание «Примечаний к Новому Завету», выпущенное в 1519 году, Эразм добавил такой пассаж:

Но как осложнили и затруднили человеческие правила таинство покаяния и исповеди! Вечно висит над несогласными меч отлучения. Священный авторитет римского понтифика так замаран отпущениями, разрешениями и прочим, что благочестивый человек не может смотреть на это без тяжких вздохов. А Аристотель нынче в такой моде, что в церквях едва остается время толковать Евангелие.

В том же 1519 году он добавил в свою « Ratio theologiae » [419] «Смысл богословия», лат. – прим. пер. отрывок, во многом повторяющий и подытоживающий мысли Лютера того времени:

Некоторые полагают, что вселенское Тело Христово сжалось до размеров тела римского понтифика, не способного заблуждаться в вопросах веры и нравственности; так они приписывают папе больше, чем приписывает себе он сам, хоть и без колебаний оспаривают его суждение, случись ему помешать их обогащению или честолюбивым планам. Ужели это не прямой путь к тирании – в случае, если такая власть попадет в руки человеку нечестивому и свирепому? То же можно сказать и о десятинах, обетах, реституциях, отпущениях и исповедях, которыми дурачат простых и суеверных людей [420] Цит. по: там же, 116–117. .

Сходство с Лютером здесь поразительное. Однако Эразм всегда отличался большой чуткостью к веяниям эпохи – а проще говоря, умел держать нос по ветру – и четко понимал, до каких пределов стоит поддерживать Лютера. Сам Лютер считал его человеком скользким – так и говорил: «Эразм – это угорь. Один Христос в силах его схватить». Так, например, Эразм всегда настаивал на том, чтобы дело Лютера разобрали по существу, но был осторожен и никогда прямо не высказывался в его защиту. Были между ними и разногласия – так что Эразм вовсе не хотел, чтобы разверзшаяся пропасть Реформации поглотила его, словно Корея [421] Корей взбунтовался против Моисея, и тогда в земле разверзлась пропасть и поглотила его. . Например, воинствующий национализм Лютера – или, по крайней мере, заигрывания Реформации с национализмом – представляли угрозу надеждам Эразма на объединение Европы. Вполне сознательно Эразм посвятил свои комментарии к четырем Евангелиям четверым правителям новых европейских национальных государств: Генриху VIII Английскому, Фердинанду Австрийскому, Франциску Французскому и Карлу Испанскому. Образ единой Европы под эгидой Рима был для него важен и дорог.

Но еще одно, более фундаментальное различие состояло в том, как эти двое себя презентовали. Лютер был в высшей степени немец – иначе говоря, прямота и любовь к истине порой доходили у него до степени комической. В богословских спорах он иногда не знал удержу; и, по всей видимости, полагал, что так и надо, что, если он и перегибает палку, – Господь разберется. А Эразм был противником споров и открытых столкновений. Он был больше литератором, чем богословом – в сущности, богословом он не был вовсе, – и шутку, сатиру, намек всегда предпочитал прямоте и резким обличениям. В отличие от Лютера, к богословию Эразм был равнодушен – это в конечном счете и привело к громкому разрыву между ними. Не случайно святым покровителем Эразма был «благоразумный разбойник», никогда не слышавший ни о Троице, ни о Филиокве, ни даже о том, что Иисус – совершенный Бог и совершенный человек. Подробности богословских споров Эразма не занимали. Он просто не понимал, что в этом важного или интересного. Свою задачу он видел в другом – донести до как можно большего числа людей основы христианской веры. На этом он так настаивал, что в 1519 году общество, созданное несколькими годами ранее в Европе для просвещения Америки, перевело несколько его сочинений на ацтекский язык.