Карен Мейтленд - Соколы огня и льда

Я отодвинулась от него. Неужели он думает, я так глупа, чтобы лезть с ним на этот хребет? Мне понятно, что затеял Фаусто. Если ему повезёт — под этой кучей камней будет лежать не только труп ведьмы.

Не обращая внимания на безумные вопли Хинрика, я развернулась и пошла по ущелью. Я знала, что мужчины последуют за мной — они не отстанут, что бы я ни делала. Чем больше я старалась от них отойти, тем упорнее они тянулись ко мне.

Чем дальше мы уходили от побережья, тем более странной и удивительной становилась эта земля. Мы миновали обширную плоскую равнину, усеянную озёрами с высокими глинистыми берегами, как маленькие ванны для купания. Земля вокруг них была окрашена во все цвета, какие только можно представить — ярко-синий, сиреневый цвет горечавки, красный, бурый и жёлтый. Сначала я подумала, что здесь работают красильщики шерсти и ткани, но, когда мы подошли ближе, увидели, что бассейны не содержат воды — только кипящую жидкую грязь, которая пузырится и булькает как густой суп в котелке.

Потом, неожиданно, позади нас из земли вырвалась в воздух струя чистой прозрачной воды, и снова исчезла, оставив после себя только облачко пара.

Мы шли дальше, мимо множества луж с бурлящей грязью, и к своему ужасу, увидели, что при каждом шаге земля под ногами проваливается. Боясь провалиться, мы побежали туда, где повыше. Однако, холмы и высокие гребни таили свои опасности — нам часто приходилось перебираться через широкие потоки сыпучей породы, грозившие снести нас по склону вниз.

Хинрик показал нам, как падать на четвереньки и разгребать палкой породу на несколько дюймов, чтобы добраться до твёрдого камня, по которому можно переползти.

Я подражала ему, а следом за мной и Фаусто, но Витор и Маркос продолжали своё соперничество, и ни один не желал унижаться, опускаясь на колени — пока, пытаясь перейти осыпь, Витор не поскользнулся на сыпучих камнях и не слетел вниз на половину склона прежде, чем смог остановиться. После этого он сразу научился ползать. Но это получалось медленно, мучительно, а наши колени и руки были ободраны и покрылись синяками.

Каждый раз, как мне удавалось оторвать взгляд от земли, я высматривала в небе соколов, но хотя видела множество водоплавающих птиц, перелетающих между реками и озёрами, и даже маленького кречета, мне не попадался на глаза ни один белый сокол, и даже куропатка, его добыча. Когда не слышали остальные, я спрашивала у Хинрика, где куропатки. Заметил ли он хоть одну? Как он думает, когда мы их увидим? Бедный парень уже начал беспокойно оглядываться при моём приближении.

— Здесь их нет, — устало говорил он каждый раз. — Я же вам говорил. В горах. Высоко в горах.

— Но если увидишь хоть одну — ты же мне сразу покажешь? — просила я.

— Я могу показать уток. Они тоже вкусные.

Однако и уток нам не попадалось. Всё время пока мы шли, или когда ночью сидели вокруг костра, я думала, как ловить белого сокола, поскольку знала — возможно, шанс будет только один. Если я смогу их найти — хотелось бы захватить пару слабых птиц, первого года жизни.

Их легко отличить — пока соколы не прошли первую линьку, их перья гораздо темнее. А после первого года определить возраст сокола на расстоянии гораздо труднее. Если захватить слишком старого, он может не пережить долгий переезд через море, и все усилия окажутся напрасными. Но может, у меня и не будет выбора, придётся взять того, какого смогу.

Я знала, как перевозить птиц, тех, что осенью улетают на юг. С тех пор, как я подросла и научилась сидеть спокойно, отец брал меня с собой на равнины Португалии, выжидать, когда прилетают луни и коршуны, орлы, стервятники и соколы.

Там он сооружал тщательно продуманные ловушки: выкладывал дёрн, устанавливал шесты, натягивал на них сетки, где размещал приманку — живых голубей, деревянные фигурки соколов в качестве подсадных уток и сажал на привязь сорокопутов, которые оповещали о приближении хищной птицы. Нам случалось ждать в укрытии от рассвета до заката, не отрывая глаз от верёвок.

— Терпение, — говорил отец, — это самый важный навык, которому должен научиться сокольничий.

Когда сорокопуты начинали шевелиться, отец точно знал, что за хищная птица приближается к жертве. Если они бились и трепетали на своих шестах, значит это стервятник. Если с криком срывались со своих мест — значит, ястреб или сокол, а если медленно двигались, то коршун, орёл или лунь. Если приближалась та птица, которая и нужна отцу, он отпускал привязанного голубя, и как только сокол сцеплялся с ним, можно было накрыть обоих сетью.

Я не умела ставить ловушки как мой отец. Он точно знал, какой маршрут выберут перелётные птицы. Он мог ждать, потому что точно знал — рано или поздно они появятся. А я понятия не имела, где соколы.

Но однажды, помогая поймать вырвавшегося на свободу сокола, отец показал мне другой способ. Для него требовался только привязанный на длинном шнуре голубь или иная птица, но этот метод во многом зависел от удачи.

Сначала требовалось найти нашу потерянную птицу, а после — надеяться, что она полетит на жертву. В случае, когда птица достаточно проголодалось, а добычи мало, шансы на поимку неплохи, однако, если белые соколы следуют за стаей куропаток, потребуется больше, чем просто везение. Здесь нужно чудо, а я больше не знала, какому богу теперь молиться о чуде.

Когда те датчане схватили меня и повалили на землю — я разве молилась? Я задрожала, вспомнив об этом, опять ощутив гнетущую тяжесть навалившегося мужчины, вонь его пота и ужас оттого, что не могу двигаться.

Они всё кричали мне "Католик! Католик!", и без Хинрика понятно было, что это значит. Но я уже не католик, хотя откуда им это знать. Однако мне это казалось ужасной несправедливостью. Понятно, что это глупо, в конце концов — какая разница, почему мужчина тебя насилует. Насилие — отвратительная животная похоть, желание причинять боль, раздавить, только потому, что у мужчины хватает на это сил. Однако, сознание, что они делали это потому, что я "католик", приводило в ужас.

Разве мне стало бы легче, если бы они напали потому, что я — марран, еврейская свинья? Я знала — не стало бы, но всё же ненавидели их за то, что назвали меня католиком. Впервые со дня ареста отца я сердцем поняла правду, которая до тех пор лишь мелькала в моём сознании — я не принадлежу к католикам. Они мне враги. То, во что я раньше верила, теперь презирала до ненависти, наполнявшей душу огнём. Именно нападение данов заставило меня это понять и почувствовать по-настоящему. Я словно долгое время была одурманена, а теперь внезапно и болезненно очнулась.

Мы разбили лагерь вскоре после того, как прошли каменную пирамиду ведьмы над крутым ущельем, вход в которое она охраняла. Солнце уже опустилось низко над скалами, впрочем, оно и вообще едва над ними показывалось после восхода. Даже в полдень оно едва выглядывало из-за гор, и оставалось таким же холодным, как и его отражение в болотных окнах.