Николай Гейнце - Ермак Тимофеевич

И он указал на толстый слой высохшей травы и тонких сучьев, находившихся в углу и, видимо, примятых каким-то грузным телом.

— И зверь-то большущий, медведь, верно, — сообразили казаки.

— Что же, пусть приходит к себе домой, милости просим, знатное из него будет жаркое.

Все расхохотались.

За другим костром тоже шли веселые разговоры, слышался хохот, встречавший веселые шутки.

Словом, люди Ермака, как истые русские люди, жили сегодняшним днем, позабыли все невзгоды недавнего пути, были веселы и довольны.

Весел и доволен был и Ермак Тимофеевич, сидевший и небольшого костра, разведенного Иваном Ивановичем.

— Так ужели ты до сих пор не знаешь, зачем мы идем в сибирскую глушь? — спрашивал он своего друга.

— За добычей, да и острастку дать нехристям, чтобы не лезли за Каменный пояс, не беспокоили бы строгановских земель, — отвечал тот.

— Но это, брат, была бы послуга для Строгановых, а не для батюшки-царя. Нет, я задумал другое.

— Что же?

— А то, что сильно виноваты мы перед царем, должны и заслужить ему повинным нашим большим делом… Знаешь ты всю эту нечисть, и татар, и остяков, и вогуличей?

— Знаю, как не знать…

— Бросовый народ в ратном деле.

— Что они поделают без пищалей с одними стрелами?

— Вот я это на ус себе намотал… Пищали у нас есть, снарядов много, можно будет задать им встрепку, что страсть…

— Можно-то можно, только много их, Миняй вот говорит, тысячи…

— Все может быть, только рознь между ними. Вместе ни за что не пойдут, а мы их по частям и перекрошим.

— А дальше что?

— А дальше… Покорим царство сибирское под высокую руку царя-батюшки и поднесем его ему, авось тогда он над нами смилуется.

— Вот что ты задумал! — разинул рот от удивления Иван Иванович, с благоговением смотря на своего атамана и друга.

Ермак Тимофеевич, разгоряченный речью о своей заветной мечте, с горячими, как уголь, глазами, был действительно прекрасен.

— Дай-то бог. Только… — начал было Иван Кольцо.

— Что только-то? — перебил его Ермак Тимофеевич.

— Большое это дело, мудреное. Можно и самим не вернуться…

— Не бойсь, вернемся! — воодушевленно сказал Ермак Тимофеевич.

В голосе его прозвучала такая уверенность, что Иван Иванович удивленно вскинул на него глаза.

— Что, думаешь, хвастаю?.. — поймал тот этот взгляд.

— Нет, но…

— Уж знаю, угадал, что думаешь. Только знай и то, что говорю я это неспроста… Сны у меня о том были верные.

И Ермак Тимофеевич рассказал Ивану Ивановичу уже известные читателю его сны, где видел себя окруженным странной неведомой природой, неведомыми людьми, в княжеском венце на голове.

— Може, венец-то это не княжеский, а брачный, ну, да это все едино… Коли мне суждено обвенчаться с Ксенией Яковлевной, так, значит, все равно Сибирь будет под рукой царя-батюшки. Без полной победы над нечистью не вести мне к алтарю мою лапушку, — добавил со вздохом Ермак Тимофеевич.

— Вот оно что… Может, и впрямь суждено все это, — задумчиво сказал Иван Кольцо.

— Я уверен, что суждено…

— Уверенность — великое дело…

Оба на несколько мгновений замолчали. Каждый думал свою думу.

— Палаты-то мы нашли действительно княжеские, — улыбнулся Иван Кольцо. — Вишь, все горит серебром, золотом да каменьями самоцветными.

— Зимовье хоть куда, — ответил Ермак.

— Люди, главное, отдохнут, сил наберутся, а это в походе первое дело. Вишь, как грохочут, веселы, довольны…

За кострами действительно беседа шла все оживленнее и оживленнее, все чаще слышались шутки и смех.

Оставим Ермака Тимофеевича с его людьми в их волшебной пещере и вернемся снова в хоромы Строгановых.

Опасения Семена Иоаникиевича сбылись. Не прошло и недели после отправления в поход Ермака, как кочевники стали беспокоить границы Строгановского царства, и потребовалось снаряжать против них людей, начальство над которыми принял Никита Григорьевич Строганов, а Максим Яковлевич остался дома, тоже занятый устройством оборонительных сил, на случай возможного нападения на усадьбу.

Эти распоряжения Строгановых произвели известное впечатление на кочевников, и они, разбитые Никитой Григорьевичем Строгановым и его людьми и прогнанные за Каменный пояс, более уже не беспокоили приготовившихся к отпору соседей.

В усадьбе все шло по-прежнему. Ксения Яковлевна была относительно спокойна. Причиной тому была Домаша. Она сумела вселить в свою хозяйку-подругу веру в счастливую звезду Ермака Тимофеевича.

— Он заговоренный… Это уж я знаю.

— Как заговоренный?.. — удивилась молодая Строганова.

— Да так… От всего, слышь ты, и пули и стрелы отскакивают…

— Да что ты!

— Верное слово.

— Откуда ты знаешь?

— Да его же люди болтают. Николи даже ранен не был, а всегда впереди, так и врубается, бывало, во вражеские толпы, кругом него вальмя валит народ, а он хоть бы что, рубит себе или действует кистенем, любо-дорого глядеть…

— Так ведь, может, Бог берег до поры до времени, а не ровен час…

Голос ее дрогнул.

— Да нет же, говорю тебе, Ксения Яковлевна, что заговоренный он. Такое слово, значит, знает… Недаром бают, он с колдуньей связавшись был…

— Что ты говоришь глупости…

— Не глупости, а правду.

— Кто же такое болтает?

— Да его же люди тоже баяли. Стояли они на Волге, а там в лесу колдунья жила, так он к ней часто шастал.

— Все это пустое… Он в Бога верит. Как истово молился на обручении и на молебне…

— Одно другому, бают, не вредит.

— Разве что… А, кстати, Домаша, ты не узнала о цыганке-то?

— Это о Мариуле-то?

— Да.

— А тебе с чего это, Ксения Яковлевна, она на память пришла?

— Да вот о колдунье ты заговорила.

— Да разве она колдунья?

— Ну гадалка, верно, ты, кажись, что-то болтала.

— Я думала, что гадать она умеет, цыганки-то на это горазды, а тогда еще ничего нам, что будет, неведомо было, я тебе и сказала о Мариуле. Потом, как все объяснилось, до Семена Аникича дошло, он согласие свое дал, обручили вас с Ермаком Тимофеевичем, я об ней и думать забыла.

— Жаль… — разочарованно произнесла Ксения Яковлевна.

— С чего жаль-то? О чем же гадать теперь?

— И тебе не о чем? — лукаво посмотрела на нее молодая Строганова.

— Мне-то и подавно.

— А об Яшке?

— Я об этом и думать забыла. Мекаю так: если бы с ним стряслась беда, так сердце-вещун мне сказало бы, а коли молчит оно, так, значит, попросту он шатается по белу свету. А коли так, не стоит он моей думушки.

— И злая же ты, Домаша!

— На дурных и надо злой быть.

— Нет, я бы все простила Ермаку, — задумчиво сказала Ксения Яковлевна.

— И ничего нет в том доброго, — с жаром заговорила Домаша. — С их братом нашей сестре тоже держать ухо востро нужно, раз помилуешь, они тебе на шею сядут и поедут. Тогда аминь. Прощай, вольная волюшка.