Виталий Гладкий - Митридат

Одарив благосклонной улыбкой наездников и гиппотоксотов, изумлённых невероятной с их точки зрения глупостью юноши, красавица с царственным величием пошла к выходу. Хмурый Савмак, задетый последними словами девушки за живое, снова вернулся к своему занятию, не обращая внимания на галдёж, поднявшийся с уходом Ксено. В его душе бурлил гнев. Он ненавидел эту бесцеремонную красавицу. И теперь все колебания и сомнения были отброшены — он должен бежать из Пантикапея как можно быстрее, пусть даже это будет стоить ему жизни…

— Жизнь прекрасна… если, конечно, хорошо к ней присмотреться, — философствовал с набитым ртом Тиранион; теперь ему принесли лепёшки с мёдом и кувшин выдержанного вина; уже где его сыскал быстроногий вольноотпущенник-разносчик, трудно было сказать, но по угодливо-восторженным взглядам, которые он бросал на грамматика, становилось ясно, что для синопского гостя, если только тот прикажет, он готов достать божественный нектар.

— Самое удивительное, но сегодня я с тобой согласен, — отвечал ему в тон благодушествующий поэт. — Можешь мне не поверить, но когда я ставил на буланого, то вовсе не верил в его победу. Просто каприз, шутка, назовём этот порыв как угодно.

— Если в следующий раз ты надумаешь так шутить, то, будь добр, предупреди меня заранее, — проворчал Тиранион.

— Но в этом и заключается, любезный друг, вся прелесть жизни! — воскликнул Мирин. — Всё наше существование — игра в кости. Чет, нечет, у кого больше. Комбинации бывают самые невероятные, а выигрыш редко достаётся самому умному и достойному.

— Судьба… — проглотив очередной кусок, ответил грамматик и потянулся за чашей.

— Не путай судьбу с удачей. Фортуна — это предначертанное и незыблемое. А вот удача сродни узелкам, случайно получающимся на пряже Клото. Я не сомневаюсь, что это просто проказы богини Тихе [283] Тихе — в греческой мифологии божество случая, удача. . Так сказать, для разнообразия, чтобы жизнь не показалась пресной и ненужной. Всё игра, игра, мой друг. И мы даже не актёры, а бусины, нанизанные на нить судьбы и вообразившие, что без них шея, ну, никак не может существовать.

— Умно, но бездоказательно, — Тиранион с сожалением посмотрел на пустой кувшин. — Я готов с тобой спорить… но не сегодня, — он с довольным видом похлопал себя по животу. — Когда я сыт, мне плевать на любые мудрствования, ибо моё чрево не переносит длинных речей и излишне резких телодвижений. И знаешь, я готов выдержать любое количество узелков, напутанных Тихе, пусть даже от этого нить Клото окажется короче вдвое. Видишь ли, я не аскет, и длинная, но голодная и тягостная жизнь меня вовсе не прельщает.

— Я так и знал, что ты это скажешь, — смеясь, Мирин развёл руками. — Ладно, оставим споры и посмотрим на что способны лучшие пантикапейские гиппотоксоты…

Актёры ещё сворачивали свой реквизит, а на скаковое поле уже вывели первого из коней, свирепого лохматого дикаря, храпящего и брыкающегося. Его удерживали на арканах шесть конюхов. Укротитель, широкоплечий угрюмый гиппотоксот, не спеша поднялся на невысокий помост и, бормоча слова молитвы неизвестно каким богам, прыгнул на спину жеребца, которого с трудом подвели к этому столь необходимому в объездке приспособлению. Конюхи разом сдёрнули петли арканов, и конь, закусив удила, вихрем помчал по скаковому полю. Впрочем, бежал он недолго: у первого поворота жеребец неожиданно резко остановился и только завидная цепкость и самообладание спасли гиппотоксота от падения через голову коня.

Но следующий ход в этом поединке был для наездника совершенно неожиданным — конь встал на дыбы, и когда гиппотоксот для равновесия, чтобы он не опрокинулся на спину, лёг жеребцу на шею, дикарь вдруг с силой мотнул головой и повалился на бок. Наездник покатился по земле, как спелая груша. Освободившийся от необычной ноши, конь, вместо того, чтобы ускакать куда подальше, вскочил на ноги и бросился на обеспамятевшего наездника, норовя зашибить его копытами, как он, видимо, не раз поступал с волками в степных просторах. Только самоотверженность конюхов, верхом на лошадях сопровождавших чуть поодаль гиппотоксота-неудачника, спасла ему жизнь: в воздухе зазмеились арканы, и дикарь, остановленный на бегу жёсткой удавкой, хрипя и пенясь от бессильной злобы, вновь завалился на известняковую крошку скакового поля.

Второго, третьего и четвёртого укротителей постигла та же участь, что и первого гиппотоксота. С одной лишь разницей — все трое, похоже, просто испугались. Не дожидаясь печального конца, они торопились спрыгнуть с коней раньше, чем те успевали опомниться и освоиться с необычным шумом гипподрома, чтобы приняться за наездников всерьёз. На трибунах стоял возмущённый гул, многие свистели и швыряли в струсивших укротителей объедками и презренной медной монетой, подаваемой только нищим и бездомным. А царь Перисад сидел мрачнее грозовой тучи. Сегодня явно был несчастливый для него день, и даже бабка, Камасария Филотекна, старалась не замечать, сколько он осушил чаш крепкого вина, а тем более, не пыталась его остановить — в гневе, что, впрочем случалось редко, внук сметал всё со своего пути, как разъярённый бык.

В конюшне царило уныние. Оставшиеся наездники наотрез отказывались испытать судьбу и выставлять себя на посмешище. Звероподобные дикари явно были им не по зубам, что они и не преминули заявить вовсе потерявшему голову распорядителю скачек, уже мысленно представлявшему, какие громы и молнии обрушит на его голову начальство. Поминая недобрыми словами злокозненных меотов, невесть в каких краях откопавших этих коней, он вымещал злость на помощнике. Тавр отмалчивался, но по нему было видно, что ещё немного, и он просто удавит надменного и бесцеремонного фракийца.

— Готовьте саврасого, — неожиданно прозвучал среди всеобщего галдежа спокойный голос Савмака.

— Ты что, юнец, рехнулся?! — вскричали едва не в один голос наездники-гиппотоксоты. — Он убьёт тебя. Этот зверь почище тех, что были первыми.

— Тихо! Тихо! — заслонил юношу приободрившийся фракиец. — Он знает, что делает. Если ты продержишься на нём хотя бы один круг, клянусь, он твой, — сказал распорядитель скачек, обращаясь к Савмаку. — Прошу, не посрами… — добавил уже жалобным голосом, что было на него совершенно не похоже.

Савмак только кивнул в ответ и под неодобрительные шепотки укротителей вышел из конюшни.

Гипподром забушевал — Савмака узнали. Ксено, так и не успокоившаяся после разговора с юным скифом, процедила сквозь зубы, обращаясь к одному из своих поклонников, знатному, но недалёкому аристократу, сыну Пантикапейского стратега:

— Как бы я хотела, чтобы этого вонючего номада конь растолок в лепёшку.