Артуро Перес-Реверте - Кавалер в желтом колете. Корсары Леванта. Мост Убийц

– Ты совершенно уверен, капитан, что речь об Иньиго?

– Я совершенно уверен, капитан, лишь в том, что в один прекрасный день лицом к лицу встречусь с Создателем… Словесный портрет и адрес, однако, подходят твоему парнишке, как перчатка на руку.

Помрачневший Алатристе провел двумя пальцами по усам, бессознательным движением опустил руку на эфес.

– Ты сказал – он тоже бродит по Чоррильо?

– Да. По всему выходит, шулер регулярно наведывается в тамошние бордели, тоску разгоняет.

– А имя-то его твой подопечный вызнал?

– Некий Колапьетра. Джакомо Колапьетра. Жулик и плут, каких мало.

Дальше шли молча. Алатристе хмурил брови под полем шляпы, затенявшей его ледяные зеленоватые глаза. Сделав несколько шагов, Контрерас, искоса оглядев спутника, вдруг расхохотался:

– Не поверишь, дружище, до чего жалко, что вечером, как только ветер установится, надо сниматься с якоря! Или я совсем тебя не знаю, или в Чоррильо на днях будет совсем не скучно!

Нескучно было и в нашей комнате под вечер: я был совсем готов отправиться на гулянку, когда отворилась дверь и вошел капитан Алатристе, неся под мышкой ковригу хлеба, а в руке – оплетенную бутылку вина. Я давно уже научился угадывать если не мысли его, то настроение, и по одному тому, как он швырнул на кровать шляпу и рванул пряжку, отстегивая шпагу, понял, что по дороге какая-то муха его укусила – причем больно.

– Уходишь? – спросил он, увидев меня при полном параде.

Я в самом деле принарядился: солдатская рубашка с отложным валлонским воротником, тонкого сукна колет поверх зеленого бархатного камзола, купленного на распродаже имущества, оставшегося после гибели на Лампедузе прапорщика Муэласа, штаны пузырями, чулки, башмаки с серебряными пряжками, шляпа с зеленой лентой. Я отвечал в том смысле, что да, мол, собираюсь, Хайме Корреас будет ждать меня в остерии на виа-Сперанчелья, а посвящать Алатристе в прочие подробности предстоящего нам веселья не стал: оттуда мы намеревались отправиться в игорный дом на улицу Мардонес, где всегда шел отчаянный картеж, а окончить ночь жареным каплуном, вишневым тортом и хорошим вином в заведении «У португалки», где играла музыка и публика плясала павану и канарио.

– А тут что? – при виде того, как я прячу свой кошелек в фальтрикеру [60] Карман, пришитый к поясу. , спросил капитан.

– Деньги, – отозвался я сухо.

– И много ли припас на вечерок?

– Много ли, мало – это мое дело.

Он подбоченился и долго смотрел на меня, словно переваривая мою дерзость. Сказать по правде, наши денежные дела были не очень хороши. Капитановых средств в обрез хватало, чтобы платить за жилье да помогать новобранцу Гурриато, еще ни разу не получавшему жалованья, – у мавра, кроме серег, иного серебра не было: впрочем, он имел право на койку в казарме и довольствие, именуемое «котловым». Что касается моих капиталов, состоянием коих Алатристе никогда не интересовался, то гулянки выдоили меня почти досуха, и я понимал, что, если в самое ближайшее время не сорву куш в игре, останусь вообще ни с чем.

– А то, что тебя могут приколоть на углу, – тоже твое дело?

Я как раз в этот миг протянул руку за шпагой и кинжалом, и рука моя так и застыла в воздухе. Слишком много лет провел я рядом с Алатристе, чтобы не различать оттенков его интонаций.

– Насчет «приколоть», капитан, – это вы вообще или имеете в виду что-либо определенное?

Он ответил не сразу. Откупорил бутылку, на три пальца наполнил стакан вином. Отпил немного, поглядел на свет, проверяя, не подсунул ли кабатчик чего-нибудь непотребного, убедился, что не подсунул, и снова сделал глоток.

– Человеку можно выпустить кишки за то и за это, и возразить тут будет нечего… Но отдавать жизнь за неуплаченный карточный долг – стыдно. – Он говорил спокойно и с расстановкой, поглядывая на вино в стакане, а когда я попытался возразить – поднял руку, заграждая мне уста, и докончил: – Это недостойно порядочного человека и солдата.

– У меня нет долгов.

– А вот мне сказали – есть.

– Тот, кто вам это сказал, – воскликнул я вне себя, – лжет, как Иуда!

– Тогда в чем дело?

– О каком деле вы толкуете, капитан?

– Расскажи-ка, за что тебя хотят убить.

Мое удивление, проступившее, судя по всему, на поверхность, было самым что ни на есть неподдельным.

– Меня? Кто?

– Некий Джакомо Колапьетра, родом из Флоренции, а по роду занятий – шулер, часто бывает в Чоррильо и на площади Ольмо… Сейчас он подрядил убийц. По твою душу.

Я в растерянности прошелся по комнате. Вдруг почувствовал, как от такой нежданной новости меня будто обдало жаром.

– Это не долг, – произнес наконец. – У меня долгов нет и никогда не было.

– А что же тогда? Объяснись, – повторил он.

И я в немногих словах объяснил, что мы с Хайме Корреасом в самый разгар игры пообломали шулеру рога, заметив мухлеж, забрали наш мнимый проигрыш и ушли.

– Я ведь не ребенок, капитан…

Он оглядел меня сверху донизу. От моего рассказа ситуация, похоже, не сделалась в его глазах более отрадной. Мой бывший хозяин не был, как известно, врагом бутылки, но никто и никогда не видел его за картами. Он презирал тех, кто доверяет слепому случаю деньги, за которые человеку его ремесла приходится отнимать чужую жизнь, ставя при этом на кон собственную.

– Не ребенок, но еще и не взрослый, насколько я вижу…

Я взбесился – в очередной раз:

– Не каждый может произнести такое. И не от каждого я это стерплю.

– Я – могу. – И с этими словами обратил ко мне взгляд, где тепла было примерно столько же, сколько в промерзшей фламандской земле, похрустывавшей когда-то под нашими сапогами. И после свинцово-тяжкой паузы добавил: – От меня – стерпишь.

Это была не ответная реплика, а приказ. В поисках достойной отповеди и стараясь не уронить себя, я взглянул на свое оружие, будто взывая к нему. Как и шпага самого Алатристе, и лезвия, и чашки, и кольца были в царапинах и вмятинах от чужих клинков. Да и на шкуре у меня тоже имелось сколько-то рубцов – поменьше, конечно, чем у капитана, но все же.

– Я убил…

«…нескольких человек», – хотел добавить я, но сдержался. Причем не сам – стыд удержал меня, заставил осечься на полуслове. Это прозвучало бы типичнейшим кабацким бахвальством.

– Ты один, что ли, такой?

От встопорщившей ус насмешливо-пренебрежительной гримасы Алатристе меня в очередной раз взорвало:

– Я солдат.

– «Я солдат» – говорит про себя любой прощелыга. По тавернам, веселым домам и прочим притонам их – как клопов недавленых.

Его слова возмутили меня чуть не до слез. Потому что были, во-первых, несправедливы, а во-вторых, жестоки. Человек, произнесший их, видел меня и у мадридского «Приюта духов», и на Руйтерской мельнице, и в Терхейдене, и на борту «Никлаасбергена», и еще в двадцати местах.