Артуро Перес-Реверте - Кавалер в желтом колете. Корсары Леванта. Мост Убийц

Алатристе только пожал плечами. Он не хирург. А если стоит здесь в одиночестве, это значит, что на «Мулатке» никого старше чином на ногах не осталось.

– Сеньор ен’рал высказывается тут насчет сдаться, – выпалил Мачин де Горостьола, глотая слова на бискайский манер. Кое-кто – и даже многие – подозревал, что он делает это намеренно, чтобы стать похожим на своих солдат, которые его обожали.

Алатристе взглянул ему в глаза. Нет, не дону Агустину, а этому бискайцу – маленькому, бровастому, светлокожему и чернобородому человеку с длинным носом и огрубелыми руками солдата. Настоящий баск, деревенщина, лоска ни на грош, зато отваги не занимать. Полнейшая противоположность изысканному генералу, который и так-то был бледен от потери крови, а услышав эти слова, совсем побелел и протестующе воскликнул:

– Не надо упрощать!

Алатристе перевел взгляд на Пиментеля и вдруг почувствовал безмерную необоримую усталость.

– Упрощай не упрощай, – продолжал Мачин как ни в чем не бывало, – а по-вашему, выходит так: дрались мы достойно и, если спустим флаг, чести своей не уроним.

– Чести… – повторил Алатристе.

– Ну да.

– Перед турками.

– Перед ними.

Тогда Алатристе вновь пожал плечами. Сообразовывать урон чести с количеством жертв – нет, это тоже не его дело.

Горостьола меж тем наблюдал за ним с интересом. Дружбу они не водили, однако знали, чего стоит каждый, и за это уважали друг друга. Капитан теперь взглянул на комита и капрала и заметил на их суровых лицах отблеск беспокойства.

– Люди с «Мулатки» готовы сдаться? – спросил Горостьола, протягивая ему кувшин.

Алатристе, давно уже мучимый жаждой, выпил и вытер усы.

– Да они сейчас на что хочешь готовы… Драться, сдаваться… У них сейчас уже ум за разум зашел.

– Они сделали больше, чем было в силах человеческих! – воскликнул Пиментель.

Капитан поставил кувшин на стол и внимательно оглядел генерала, потому что раньше не предоставлялось случая увидеть его вблизи. Чем-то он неуловимо напоминал ему графа де Гуадальмедину – повадкой ли, статной ли фигурой, закованной в умопомрачительно дорогие доспехи миланской работы, белыми ухоженными руками, выхоленными усами и бородкой, золотой ли цепью на груди, а может, рубином, украшающим навершие эфеса. Та же порода – высшая знать, испанская аристократия, хоть безотрадное положение и поумерило ему высокомерия: с грандом хорошо дело иметь после того, как морду ему разобьешь, подумал капитан. Дон Агустин де Пиментель, несмотря на бледность, бинты и пятна крови на одежде, сохранял тем не менее прежнюю импозантность облика. И вправду похож на Гуадальмедину, хотя Альваро де ла Марка и в голову бы никогда не пришло сдаться туркам. Пиментель, впрочем, все это время держался хорошо – лучше, чем на его месте держались бы многие щенки того же помета… Алатристе ли было по собственному опыту не знать, что и храбрость истощается, особенно если у человека в теле несколько лишних дырок, а на плечах бремя такой ответственности. Нет уж, он не будет судить и осуждать того, кто двое суток дрался, как простой солдат. Просто свой предел всему положен.

– У вашей милости с собою книга?

Алатристе скосил глаза на выглядывающий из кармана томик, рассеянно ощупал, потом достал его и протянул генералу. Тот с любопытством перелистнул несколько страниц.

– Кеведо? – не без удивления спросил он, возвращая книгу. – Зачем он вам на галере?

– Чтобы пережить такой день, как сегодня.

Он снова запрятал книжицу поглубже. Горостьола и остальные взирали на все это в растерянности. Понятно бы еще, если б человек носил с собой псалтырь или молитвослов, но – это? По всему было видно, что никто из них слыхом ни разу не слыхивал о Кеведо, или как его там.

– Уверен, – сказал генерал, берясь за кувшин, – что сумею добиться достойных условий.

Два последних слова заставили Алатристе и Горостьолу многозначительно переглянуться. В этом не было ни удивления, ни презрения, а лишь всезнание, дающееся долгим опытом. Они понимали, что под достойными условиями генерал имеет в виду не слишком крупную сумму выкупа, в ожидании которой его будут вполне сносно содержать в Константинополе. Может, пришлют из Испании денег и еще за какого-нибудь офицера. А все прочие – моряки и солдаты – останутся в цепях и на веслах до конца дней, пока Пиментель в Неаполе или при дворе, окруженный восхищением дам и уважением кавалеров, будет рассказывать подробности этой гомерической битвы. Если уж сдаваться, так вчера надо было сдаваться, до начала этой бойни, подумал Алатристе, мертвые были бы живы, а раненые и искалеченные не корчились бы сейчас на палубе, не выли бы от мучений…

Мачин де Горостьола отвлек его от этих размышлений:

– Ваша милость, сеньор Алатристе, нам охота смертная послушать, что ты на это скажешь. Как-никак единственный офицер с «Мулатки»…

– Я не офицер.

– Не важно. Ну старший по команде. Не один ли хрен?

Алатристе оглядел бумагу и рваное тряпье под своими драными, вымазанными засохшей кровью альпаргатами. Одно дело – иметь мнение, но держать его при себе, другое – если спрашивают, есть ли оно у тебя, и просят его высказать.

– Что скажу?.. – пробормотал он.

На самом деле он знал это с той минуты, как переступил порог каюты и увидел эти лица. И все, кроме генерала, тоже знали.

– Скажу: нет.

– Простите? – переспросил Пиментель.

Но капитан смотрел не на него, а на Мачина де Горостьолу. Решать это не дону Агустину, а солдатам.

– Экипаж галеры «Мулатка» сдаваться не согласен.

Наступило долгое молчание. Только слышно было, как за переборками стонут где-то наверху раненые.

– Недурно бы его, экипаж то есть, об этом спросить, – вымолвил наконец Пиментель.

Алатристе с большим хладнокровием покачал головой. Глаза, ставшие совсем ледяными, впились в лицо генерала.

– Вы, ваше превосходительство, сию минуту сделали это.

По обросшему бородой лицу Горостьолы скользнула потаенная усмешка, а Пиментель скривился от неудовольствия:

– Ну и?

Алатристе продолжал невозмутимо рассматривать его:

– Бывали дни, когда ходили мы убивать. Сегодня, должно быть, настал черед умирать.

Краем глаза он видел, что комит и капрал одобрительно кивают. Мачин де Горостьола повернулся к дону Агустину. Бискаец казался очень довольным и будто сбросил с плеч тяжкую кладь.

– Сами видите, ваш’ дитство, мы все ‘динодушны.

Дон Агустин здоровой, но задрожавшей рукой поднес ко рту кувшин. Отхлебнул и, скривясь, словно отведал чистого уксуса, поставил его на стол, явно не зная, что делать – яриться или смириться. Ни один генерал, сколь благосклонны бы ни были к нему при дворе, не имеет права капитулировать без согласия своих офицеров. Это будет стоить ему самое малое репутации. А иногда и головы.