Артуро Перес-Реверте - Кавалер в желтом колете. Корсары Леванта. Мост Убийц

– Опаздываете, – произнес он наконец.

Сказано было брюзгливо и высокомерно. Подумав мгновение, Алатристе пожал плечами:

– Путь неблизкий.

– От порта?

– От берегов Греции. – И, не моргнув глазом в кратчайшей паузе, добавил: – Ваша светлость.

Тот сморщил лоб. Бросалось в глаза, что он не привык к такому тону, однако Алатристе до того не было ни малейшего дела. «Отрекомендуйся, назови свое имя и звание, – говорил он про себя, не разжимая губ, – и я подмету перед тобой пол перьями шляпы. Я слишком устал и не собираюсь играть здесь в угадайки, вместо того чтобы сидеть на постоялом дворе в лохани с горячей водой да отскребать с себя соль и грязь. Что с того, что совершенно неведомый мне хмырь обратился к тебе „ваша светлость“: мне ничего это не говорит и никак меня не трогает».

– Нам донесли, что ваша галера ошвартовалась на рассвете, – резко заметил кабальеро.

Алатристе снова пожал плечами. Все это, возможно, его позабавило бы, если бы он не поглядывал время от времени на окутанную светом вторую неподвижную фигуру у окна. Этот человек хранил молчание, и оно начинало тревожить капитана. Пастухам – ужин, вспомнилось ему, а барашку – вертел. В этом случае барашком быть выпало ему.

– Солдат сходит на берег не когда вздумается, а когда прикажут.

Кабальеро взирал на него молча и критически. Алатристе чувствовал, что тот остановил взгляд на шрамах, пересекавших лицо и руки, на исцарапанной, в зазубринах и вмятинах, чашке его шпаги. И вслед за тем эта светлость – кто бы он ни был – очень медленно покачал головой. Медленно и задумчиво.

– Ну, вот он перед вами, – промолвил он наконец, полуобернувшись к человеку у окна.

Тот шевельнулся, шагнул вперед, и, когда ослепляющий блеск соскользнул с его головы и плеч, открывая лицо, Алатристе узнал дона Франсиско де Кеведо.

– …Венеция, – завершил Кеведо.

Он говорил довольно долго, и никто его не перебивал. Кабальеро стоял молча, облокотившись о каминную доску в изящно-непринужденной позе: в одной руке – бокал вина, другая уперта в бок, на эфес шпаги. Он был явно чем-то недоволен и не спускал глаз с солдата, застывшего посреди зала.

– Есть вопросы?

Диего Алатристе слегка повернул к нему голову, продолжая раздумывать над только что услышанным:

– Есть. И много.

– Задавайте по одному.

Капитан покосился на дона Франсиско. Поэт кивнул со своим обычным дружелюбием, как будто лишь накануне в харчевне «У турка» они усидели вдвоем бутыль «Сан-Мартин-де-Вальдеиглесиас». Серьезный предмет разговора никак не отразился на его доброжелательности.

– А почему именно вы, дон Франсиско?

Улыбка стала заметней. За то время, что они с капитаном не виделись, у поэта прибавилось седины, явственней проступили следы усталости. Неудивительно, впрочем: он проделал долгий и трудный путь – из Мадрида в Картахену, а оттуда морем в Неаполь. Да и протекшие годы, как видно, не прошли ему даром. Как и всем нам.

– Потому что приехал сюда в пятнадцатый раз. Я ведь был близок с покойным доном Педро Тельесом Хироном, герцогом Осуной… И кое-что изучил здесь. Ну а благодаря моему теперешнему положению, при дворе вспомнили о моих былых заслугах и услугах. О моем опыте. О полезных связях. И когда возникла надобность решить деликатное дело, меня призвали. Дело важное и тайное.

Да уж, конечно, подумал Алатристе, как же иначе. Очень важное и очень тайное: как же при сей счастливой оказии не обратиться к посредству дона Франсиско? Все знали, в каких тесных и дружеских отношениях состоял поэт со злосчастным герцогом Осуной, будучи его советником и исполняя его дипломатические поручения, когда тот, вице-король Испании в Сицилии и потом в Неаполе, был острием испанского копья в Средиземноморье, неумолимым гонителем турок и венецианцев. Когда же герцог впал сначала в немилость, а потом в ничтожество – чему немало споспешествовали и завистники при дворе, и золото Серениссимы, – его опала рикошетом ударила и по Кеведо, которому не сразу удалось вернуть себе былое влияние; и снова в фавор он попал благодаря близости с окружением королевы Изабеллы и своему смертоносно-острому перу, в котором не менее остро нуждался сейчас граф-герцог Оливарес.

– Север Италии – это ключ, дорогой мой капитан, – продолжал тем временем Кеведо. – Ключ ко всему и для всех – для Испании, для Франции, Савойи, Венеции. Нам необходимо удерживать собственный и надежный путь, чтобы по суше перебрасывать войска из Ломбардии во Фландрию. Французов по-прежнему снедает зависть оттого, что мы присутствуем в Милане. Савойе не дает покоя Монферрато, неизбывный предмет их алчности. Венецианцы разевают пасть на Фриули, мечтая оттяпать тамошние порты, ныне принадлежащие императору.

Он подошел к столу, где в прямоугольном пятне света из окна лежала среди бумаг карта Апеннинского полуострова. Поднял на нос очки, болтавшиеся на шнуре, продетом в петлю на черном колете, и пальцы его пробежались снизу вверх по сапогу между Адриатическим и Тирренским морями: на юге нашей короне принадлежали обширные владения в Сицилии и Неаполе, на севере – Милан, и это не считая острова Сардиния, прибрежных тосканских крепостей, области Финале в Лигурии и форта Фуэнтес в предгорье Альп. Как видите, весьма внушительный конгломерат земель собрался под нашим владычеством, и сопротивляться ему могли только три итальянских государства – Папская область, Савойя и Венеция.

– Венеция… Морская потаскуха, лицемерная и бесстыжая…

Палец дона Франсиско уперся в завиток, тянувшийся на севере полуострова от Адриатического залива до испанских владений Миланского герцогства. Поэт произносил слова отрывисто, будто сплевывал их, и Алатристе знал почему: ни для кого – а для Кеведо уж подавно – не было тайной, что несчастием своим герцог Осуна был обязан не только козням придворных завистников, но и казне Серениссимы.

– Республика захребетников, аристократия торгашей… – продолжал дон Франсиско. – Только и знает, что пакостит всем вокруг, и этим живет. С теми государями, которых боится, вступает в союз, чтобы потом исподтишка вернее погубить их. Победоносный мир чаще снискивает себе в войнах, куда втягивает своих друзей, чем в тех, что ведет с врагами. Ее послы шпионят и сеют смуту, ее золото подстрекает к мятежам и возмущениям. Ее подданные поклоняются только мамоне и исповедуют религию корысти. Она позволяет открывать у себя школы, где проповедуют ересь Кальвина и Лютера. Армии она берет в аренду, побеждает не в сражениях, а в купле-продаже. Распутная девка, как я уже сказал, шлюха, которая телом своим платит тем, кто ее защищает, а в сутенерах держит французов и савояров. И так было всегда. Сразу после битвы при Лепанто, когда Рим, Испания и вся Европа свято блюли подписанные договоры, эта гнусная блудная лисица поспешила заключить тайный пакт с турками.