Артуро Перес-Реверте - Кавалер в желтом колете. Корсары Леванта. Мост Убийц

Ну так я говорил о том, что мы ели и пили, но – не только. Помимо кое-каких приправ и специй, по мне – так слишком уж пряных, я впервые испробовал некой мавританской травки, которой, смешавши ее с табаком, моя новоявленная подружка чрезвычайно ловко набила трубки с металлическими чашечками и длинными деревянными мундштуками. Надо сказать, мне никогда особо не нравился табак – ни в каком виде, включая и то в пыль растертое зелье, что так любил трепетными ноздрями втягивать дон Франсиско де Кеведо. Однако же как было новичку не отведать знаменитой местной достопримечательности? И вот, не следуя примеру Алатристе, вообще отказавшегося от этого угощения, и Себастьяна Копонса, всего раза два пыхнувшего дымком, я выкурил целую трубку – и тотчас сделался как-то дурашливо весел, голова пошла кругом, язык стал заплетаться, тело будто утеряло вес, и показалось, что я плавно парю над городом и морем. Это не мешало мне принимать участие в беседе, невеселый тон коей противоречил благолепию застолья и шальным деньгам, свалившимся на сотрапезников. Копонс до смерти хотел попасть в Неаполь или еще куда-нибудь – мы знали, что «Мулатка» через двое суток снимется с якоря, – но должен был оставаться в Оране, ибо прошениям его об отставке ходу не давали.

– …по всему видать, – хмуро договорил он, – что гнить мне здесь до Страшного суда.

После этих слов он выдул чуть не кварту малаги – резковатой, пожалуй, но крепкой и ароматной – и прищелкнул языком, как бы в знак того, что против рожна не попрешь. Рассеянным взором я следил за тремя девицами, которые, увидев, что мы заняты беседой, оставили нас в покое и, отойдя к перилам, принялись болтать между собой и подавать приветные знаки проходящим по улице солдатам. Сводня, знавшая, что после набега день год кормит, на славу вымуштровала своих корсарок, и те даром времени не теряли.

– Есть одно средство, – промолвил капитан Алатристе.

Мы – а особенно Копонс – взглянули на него внимательно. Лицо арагонца оставалось, по обыкновению, бесстрастно, но в глазах блеснула надежда. Слишком давно был он знаком с Алатристе и усвоил накрепко: старинный его друг слов на ветер не бросает.

– Средство покинуть Оран? – уточнил я.

– Да.

Копонс взял капитана за руку – пальцы его пришлись в точности на то место, где на предплечье оставался рубец от ожога, полученного два года назад в Севилье, когда мой хозяин допрашивал генуэзца Гараффу.

– Пропади оно все пропадом, Диего… Я дезертиром не буду. В жизни своей ниоткуда не бегал, а теперь уж поздно начинать.

Капитан, приглаживая усы, улыбнулся ему. Улыбнулся открыто и ласково, что случалось с ним крайне редко.

– Я говорю, что есть средство выбраться отсюда достойно и законно… Уволиться честь по чести, с записью в аттестате.

Арагонца слова эти обескуражили.

– Я ж тебе толковал: Бискарруэс, который тут всем заправляет, не отпустит. Ты ведь знаешь, нет ходу из Орана, никому нет. Ну разве что тем, кто, вроде вас, приплыл, постоял – и назад.

Алатристе покосился на трех девиц и понизил голос:

– Сколько у тебя денег?

Копонс нахмурил лоб, мучительно соображая, к чему бы этот вопрос – к селу или к городу? Потом понял, в чем дело, и замотал головой: дескать, куда там, и думать забудь, того, что я получил за набег, не хватит.

– Сколько, я спрашиваю? – настойчиво повторил капитан.

– За вычетом тех, что придется выложить за угощение, эскудо восемьдесят наберется. Ну еще какой-нибудь меди наскребу… Но я ж тебе сказал…

– Вот предположим, свезло тебе… Попал в Неаполь. Дальше что?

Копонс расхохотался:

– Зачем спрашивать? Без гроша в кармане в Италии что делать?.. Опять завербовался бы, ясное дело, куда-нибудь. Ловчил бы к вам, на галерный флот, попасть.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Я, мало-помалу выныривая из туманного морока, наблюдал за ними с живым любопытством. От одной мысли, что Копонс поплывет с нами в Неаполь, мне хотелось плясать от радости.

– Диего…

Это слово прозвучало скептически, однако искры упования разгорались в глазах арагонца все ярче. Капитан вымочил усы в вине, подумал еще немного и вот, решившись, тряхнул головой:

– Твои восемьдесят да те шестьдесят с чем-то, которые я получил за набег… Это будет… это будет…

Загибая пальцы над медным мавританским подносом, заменявшим нам стол, капитан, с четырьмя правилами арифметики управлявшийся не так споро, как со шпагой, полуобернулся ко мне. Я потер лоб, стараясь разогнать последние клочья тумана, застилавшего мне мозг:

– Сто сорок.

– Курам на смех, – отозвался Копонс. – Чтоб уволить меня вчистую, Бискарруэс затребует впятеро больше.

– Значит, еще пять раз по столько… Выходит… Иньиго, ну-ка помножь… И сложи сто сорок да те двести, что я выручил в Мелилье за добычу с галеоты…

– Еще не спустил? – поразился Копонс.

– Нет, представь себе. Держу в тайничке на гребной палубе, а цыган из Перчеля – ему еще лет десять на галерах сухари грызть: зверюга почище самого комита – за ними присматривает… И дерет с меня за сбережение по полреала в неделю. Ну, Иньиго, счел? Сколько вышло?

– Триста сорок.

– Так. Теперь прибавь сюда свои шестьдесят эскудо.

– Что?

– Что слышал, черт возьми! – Светлые глаза впились в меня не хуже бискайских клинков. – Сколько теперь?

– Четыреста.

– Все равно не хватает. А ну прибавь и свои две сотни за галеоту.

Я открыл было рот возразить, но капитан глядел на меня так, что я понял – бесполезно. Туман и дурман рассеялись разом и окончательно. Прощай, мое сокровище, с беспощадной трезвостью подумал я, приятно было познакомиться, жаль, что разлука вышла нам так скоро, бог весть, когда теперь увидимся…

– Шестьсот ровно, – стоически приемля свой удел, возгласил я.

Капитан Алатристе, явно обрадованный, теперь повернулся к арагонцу:

– С теми, которые тебе причитаются от казны, твой Бискарруэс получает сколько нужно, даже с лихвой.

Копонс переводил взгляд с Алатристе на меня и, силясь сказать что-то, судорожно двигал кадыком, словно слова застряли у него в горле. В этот миг я не мог не вспомнить, как он стоял в первой шеренге на Руйтерской мельнице, месил жидкую глинистую грязь в траншеях под Бредой, лез, черный от пороховой копоти и крови, на стену редута в Терхейдене, дрался на севильской набережной и карабкался по борту «Никлаасбергена» у Санлукарской банки. Неизменно молчаливый, маленький, жилистый, крепкий.

– Ах ты ж мать их!.. – выговорил он наконец.

Надев шляпы, пристегнув шпаги, мы покинули заведение в скудном и тусклом свете гаснущего дня, меж тем как в дальних углах крутых оранских улочек уже сгущалась тьма. В этот час стало прохладнее, и город со своими жителями, рассевшимися на стульях и табуретах у порогов, с кое-где еще открытыми лавками, где внутри горели плошки или сальные свечи, так и приглашал прогуляться. Улицы были заполнены солдатами с галер и из гарнизона – сии последние продолжали праздновать удачный набег. Мы остановились снова промочить горло у таверны – маленькой, на четыре столика, приткнувшихся в крытой галерее, – которую содержал отставной безногий ветеран. Покуда, не присаживаясь, а лишь привалясь спиной к стене, воздавали мы должное вину – на этот раз вполне пристойному, в меру охлажденному кларету, – по улице прошел, расчищая дорогу, альгвасил, а за ним провели в цепях троих мужчин и двух женщин из числа проданных утром пленных: их под конвоем препровождал к себе домой новый хозяин – некто со шпагой на боку, весь в черном, не считая кружевного воротника- голильи , по виду – чиновник, набивший себе мошну тем, что обкрадывал людей, которые жизнь свою кладут, чтобы добыть ему этих невольников. Они шли понуро, смирившись со своей участью, и на лбу у каждого, включая женщин, уже горело выжженное раскаленным железом клеймо – буква S. Подобная жестокость, уже не вызывавшаяся необходимостью, многими теперь почиталась пережитком варварской старины, однако закон еще разрешал хозяевам клеймить рабов, чтобы, если сбегут, поймать было легче и знать, кому возвращать. Заметив, как, заиграв желваками, с отвращением отвернулся Алатристе, я подумал: с каким наслаждением, доведись только, оставил бы – не раскаленным железом, но ледяной сталью своего кинжала – метку на морде этого рабовладельца, чтоб ему на пути в Испанию налететь на берберского корсара, на своей шкуре познать «алжирские нравы» да окончить дни свои под дубинками надсмотрщиков. Впрочем, тотчас спохватился я с немалой горечью: у людишек такого сорта всегда найдется чем заплатить выкуп и неволя их будет недолгой. В Тунисе, Бизерте, Триполи, Константинополе гнить придется другим – тысячам пленных солдат и прочих бедолаг, захваченных в море или на испанском побережье, – ибо никто и медного пятака не пожертвует, чтоб даровать этим несчастным свободу.