Владимир Буртовой - Над Самарой звонят колокола

Петр Федорович, без верхнего зипуна, при оружии, сидя на маленьком белом стульчике, щурился на огни витых свечей, отмахивался от надоедливого ворчания избранного казаками полковника Лысова.

– Погодь ты, Митька, со своим потрошением! Да и кого особливо здеся потрошить? Вот войдем в места с барскими поместиями, тамо ужо по крестьянским многослезным жалобам и будем вершить наш державный суд да расправу… Идерка, куда ты запропастился со своей бумагой? Готов ли манифест?

– Готова, батька-осударь! – Из угла, темного и заставленного походными корзинами, вылез яицкий казак, низкорослый и плечистый, крещеный татарин Балтай Идеркеев, протянул с улыбкой Почиталину исписанный лист бумаги. – Я писала на татарском языка, тебе скажу русским словам, ты пиши, как нада, умна пиши!

Государь улыбнулся, моргнул левым глазом несколько раз кряду.

– Ишь каков думный дьяк у меня! Ништо, робята, не тушуйся! Умеючи и ведьму бьют наотмашь! Пишите указ спешно, время уже позднее, нам надобно еще его отправить…

Идеркеев водил пальцем по бумаге и диктовал Почиталину. Ванюшка старательно бубнил и писал:

«Я, ваш всемилостивейший государь, купно и всех моих подданных, и прочая, и прочая, и прочая, Петр Федорович. Сие мое имянное повеление киргис-кайсацкому Нурали-хану.

Для отнятия о состоянии моем сомнения, сего дня пришлите ко мне одного вашего сына Салтана со ста человеками, и в доказательство верности вашей, с посланным сим от нашего величества к вашему степенству с ближайшими нашими Уразом Амановым с товарищи.

Государь поднял глаза на Почиталина, тихо пояснил:

– Вчерашним днем схватили симоновские разъезды мною посланного к Нурали-хану казака Уразгильду. Таперича указ сей отвезет киргиз-кайсакам прибывший в наш стан ханов посланец мулла Забир. Написал, Ванюша? Ну ин славно. Таперича капни сургуча, а я печатку державную тисну. Вот и гоже. Ступай, Ванюша, до утра покедова свободен.

Почиталин откланялся государю и атаманам, рукой ухватил Тимошку – идем, дескать, отсюда, а Тимошка далее порога так и не отважился протиснуться, незваный.

– Идем спать, – негромко сказал Ванюша, а когда вышли из шатра под звездное, словно ликующее небо, добавил: – Завтра весь день в седле проерзаем. Начнется наша ратная служба государю.

– Да боже мой! – беспечно отозвался Тимошка. – Нам с тобой в поход собираться, что нищему с пожара бежать: подхватился на ноги и – будь здоров!

Почиталин рассмеялся, хлопнул новоявленного товарища по плечу, заглянул в лицо, словно бы только теперь понял: жить им рядом долго, а может, и смерть придется принять в одночасье…

– Да ты, Тимошка, веселый малый! С тобой не скучно будет.

От ближнего костра их окликнул Маркел Опоркин. Там же сидел и бородатый, с виду до дикости суровый Кузьма Аксак. Кузьма кашеварил, над огнем помешивал длинной ложкой в объемистом чугунке – пахло преющей гречневой кашей. Кузьма Аксак посунулся боком с постеленного на сухой траве рядна, уступил место молодым казакам.

Разглядывая самарца, Кузьма вдруг растянул в улыбке жесткие, заросшие усами и бородой губы, чесанул черенком ложки крупный прямой нос и спросил:

– Что же дед твой Данила к государю не пристал? Должно, заробел и в Самару укатил, да?

Тимошка обиделся за дедушку Данилу и не совсем почтительно по отношению к старшему по возрасту огрызнулся:

– Дедушка мой в преклонных уже летах, чтоб казаковать! Да и нету теперь мужиков у него в доме, окромя его самого. Тятька мой Алексей да его брат Панфил в Петербурге пребывают в государевой службе… Даст бог случая, и они, думаю, к государю преклонятся.

– Эко отчитал ты меня, брат! – засмеялся Кузьма Аксак и воткнул ложку в чугунок. – Вижу: за твоим языком не поспеешь и босиком. Ну-ну, не петушись, Тимошка. – Кузьма тяжелой рукой потрепал отрока по плечу, приблизил к нему скуластое бородатое лицо. – Я твоего деда Данилу знаю вот ужо два десятка лет, еще с его хивинского хождения. И премного ему благодарен: кабы не он, сгиб бы я в треклятых песках Шамской пустыни. В то же самое лихое для меня одночасье горькая судьбинушка свела и вот с этими братцами Опоркиными. Правда, – добавил Кузьма и вновь засмеялся, – меньшой, Тарас, с перепугу, узрев меня, из песка встающего, завопил: «Леший киргизский!» – и малость не застрелил беспромашно! Ладно Ерофей успел руку ему перехватить.

Маркел печально улыбнулся, огонь костра высветил его редко посаженные зубы. Разминая сведенные судорогой ноги, сказал:

– Да-a, брат Кузьма, воистину времечко каленым ядром над нашими головами прогудело… И не думали, не гадали мы, в Хиве сидючи, что придет час послужить самолично царю-батюшке да за народ бедный, быть может, головы положить… Хотя тебе это и не впервой, бунтовал уже против своего заводчика Никиты Демидова под Калугой. Даст бог, дойдем до твоего села Ромоданова, позрим, каково там житье-бытье у приписных мужиков…

Тимошка отвернул лицо от горького дыма, увидел поодаль цепь дозорных костров вокруг походного стана. Еще дальше едва угадывалась темная пойма реки Яика и еле светились редкие огни затаившегося ночного Яицкого городка. А еще дальше на север, где-то в сплошной тьме, пролег тракт на Самару.

«Дедушка, поди, теперь убивается моим проступком… Зато я близ Устиньюшки останусь да около государя. Ну, ежели службу какую задаст иль в сражении чем ни то потрафить выпадет счастливый случай, паду батюшке-государю в ноги, дозволения жениться на Устиньюшке испрошу. Думаю, не откажет. Вот только бы не сробеть, когда драться выпадет час…» – Лапнул себя по бокам, а при нем и кухонного ножа не оказалось!

Маркел Опоркин, заметив, как Тимошка ощупывает себя, полюбопытствовал:

– Что загрустил, Тимоша? Негоже это, брат! Гибали мы вязовую дугу, согнем и ветловую!

– Не снаряжен я для государевой службы…

– Не велика печаль! – тут же заверил его старший Опоркин. – Завтра поутру приоденем тебя в казацкую обнову. И пику хвостатую да саблю острую дадим. А там, глядишь, и пистоль с ружьем раздобудем. Негоже тебе в таком-то купеческом обличье средь военного лагеря проживать, еще примут за подлащика да стрельнут спьяну…

Тимошка с благодарностью пожал дяде Маркелу широкую руку, а отужинав, улегся спать на рядне близ костра с радостными мыслями о возможной скорой встрече с Устиньюшкой Кузнецовой. И печалился одновременно, что доставил столько огорчений любимому деду Даниле.

От Яицкого городка успели отъехать версты три-четыре, не более, когда Данила Рукавкин резко остановил коней, спрыгнул с воза.

– Герасим! – крикнул он старого друга-помощника. – Дале поезжай один! И жди меня с возами на Иргизском умете. – Данила поспешно отвязал пристяжную соловую кобылу, попросил Герасима: – Помоги седло надеть.