Владимир Буртовой - Над Самарой звонят колокола

В Илецкий городок Данила въехал уже после обеда, когда строевые казаки в числе трехсот человек при двенадцати пушках да вместе с ними местные жители преподнесли самозваному Петру Федоровичу хлеб-соль, при развернутых знаменах встретив его у раскрытых ворот.

У этих же ворот два немолодых казака остановили Данилу Рукавкина. Один схватил кобылу за узду, сразу же прицениваясь бывалым глазом к седлу и сбруе. Другой, наложив руку на пистоль, устрашая купца, задергал усищами.

– Откель едешь и куды? И какое у тебя дело в войске государя нашего? Не доглядчик ли губернаторов? Ну, сказывай!

Ах ты, аршин заморский! Ах, лиходей без тельного креста на шее! Уже и к лошади моей приценяется без спросу – продам ли?» – ругнулся про себя Данила, не сробел, столь же сурово ответил, глядя с седла в колючие глаза казака:

– Самарский купец я, прозван Данилой Рукавкиным. А в вашем войске, – он не назвал предводителя ни царем Петром, ни самозванцем, – ищу отрока, внука своего Тимошу. Думаю, он где-то подле моих давних знакомцев, яицких казаков Маркела Опоркина с братьями. Покличьте их, коль нужда есть опознать мою личность.

– Вона как? И ты говоришь, Маркел доподлинно опознает тебя в лицо? – Голос казака стал менее суров.

– Опознает всенепременно. Мы с ним вместе в Хиву ходили…

– О том хождении и я наслышан, – ответил казак. – Едем к Маркелу. – И к напарнику: – Ты покудова один побудь у ворот, я мигом.

И казак, петляя тесными проулками, забитыми возами, пушками и оседланными конями, выбрался наконец-то на площадь. И случилось такое, чего не предвидел Данила, – от церкви к площади выехал пестро одетый отряд казаков, а среди них на белом коне в бархатном малиновом плаще статный чернявый всадник в куньей шапке с бархатным же малиновым верхом.

Сопровождавший Данилу казак заволновался, довольно громко прошептал ему:

– Долой из седла! Сам государь Петр Федорович встречь объявился! – Проворно соскочил с коня и, не выпуская из рук повода, встал коленями на избитую копытами придорожную мураву, уступив путь царю и его свите.

Данила, малость замешкавшись снять шапку, опустился рядом с казаком в надежде, что самозваный – а может быть и истинный, кто знает! – государь проедет мимо, не глянет на простолюдина, пребывая в великой радости ввиду покорения столь сильной крепости: доподлинно известно, что сытый волк смирнее завистливого человека, авось минет Данилу злой рок и пустится он далее искать своего Тимошу.

Но так уж, видно, от роду писано: на бедного зайца слишком много собак развелось. Казачий предводитель приметил-таки спешенного всадника в купеческом обличии, остановил вычищенного до блеска коня, сверху вниз сверкнул недобрым взглядом.

– Отколь этот мешок денежный в крепости объявился? Тутошний аль доглядчиком от губернатора Рейнсдорпа? Што молчишь, борода, сказывай! Сробел перед государем? Так не трусь – хоть на кол, так будь сокол!

У Данилы под сердцем захолодело. «Вздернет теперь на воротах пообок с повешенными офицерами… и черным оком не моргнет! Вона как лют к нашему купеческому сословию!»

– Ладила бабка в Ладогу, да попала в Тихвин! – засмеялся кто-то из государевой свиты.

Не успел смутившийся Данила и словом обмолвиться, что он не из Оренбурга, как по бокам мигом оказались два проворных молодца, хрустнули в плечах заломленные стариковские руки да так, что у Данилы в глазах потемнело.

– Ох, Господи, спаси и помилуй! – вскрикнул он, и невесть к чему сам себе укоризну высказал: – Выть тебе, Данила, серым волком за свою овечью простоту…

Самозванец – а может, и не самозванец, Данила мыслями об этом был словно странник на распутье – услышал сетования купца, весело рассмеялся.

Чужие грубые пальцы облапали его одежду – нет ли тайно укрытого оружия, не подослан ли убить государя-батюшку?

– Из Самары я, государь мой. Рукавкиным прозываюсь, – поспешил пояснить о себе Данила, обращаясь к казачьему предводителю весьма условным среди господ обращением. – В Яицком городке многие годы по осени торги веду, рыбицу у тамошних казаков скупаю. А здесь объявился по причине самовольного побега в твое, государь, воинство внука Тимоши.

– Ты что же это, голова неразумная, от государевой службы удумал воротить его к дому? – Кустистые брови сдвинулись козырьком над карими глазами, обозначив неминуемый государев гнев.

– Да не годен он к службе тебе, государь! – загорячился Данила, забыв о недавних своих страхах. – Какой из него воитель? Вот уж о ком молва молвит: дай боже нашему теляти волка поймати! Окромя кухонного ножа, в руках отродясь ничем не владеет.

– Аль немощен таков? – удивился казачий предводитель. – Тогда бери его – кашу из котла у меня и без него есть кому ложкой черпать!

Данила оскорбился за внука.

– Куда там немощен! На моего Тимошу по темному времени два бурлака единожды в переулке натолкнулись. Думали – вот, бредет куль с калачами, ан оказалось – молодец с кулаками! И поныне свистят по Волге через выбитые зубы!

Государь искренне, откинувшись в седле, расхохотался, и Данила увидел, что и у него передний верхний зуб вышиблен напрочь.

«Прости, господи, неужто обидное что ляпнул!» – вновь испугался Данила и, зыркнув глазами на церковные купола, торопливо перекрестился.

Кто-то из казаков подал звонкий голос, подсказал так вовремя:

– Батюшка-государь, а не тот ли это малый, что с братьями Опоркиными к нам под Яицким городком прилепился?

– Вона што-о! – Предводитель перестал смеяться, теперь темно-карие глаза его глядели на Данилу тепло и не грозно. И вновь обнажил щербинку верхнего ряда зубов. – Как же, как же, купчина! Помню я того письменного отрока. Определил я его Ванюшке Почиталину в добрые помощники указы мои самодержавные множить, – и к одному из своих соратников повернулся: – Андрей Афанасьевич, вели покликать того Тимошку не мешкая пред мои очи.

Через несколько минут, пока государь – а может, и самозванец, бог ему судья! – выспрашивал у Данилы о Самаре: много ли там служилых людей и каковы числом там пушки, в сопровождении Маркела Опоркина прибыл на площадь крайне встревоженный зовом Тимошка. Был он в седле на вороном коне, в ладно подогнанном казацком кафтане. А на поясе – добрая сабля, за поясом – пистоль, у седла торчком дыбилась пика с конским хвостом под наконечником.

Увидев Тимошу, Данила искренне ахнул, руками всплеснул и не успел по-стариковски запричитать на раннюю ратную службу внучка, как Тимошка ловко слетел с седла и очутился рядом с дедом, подхватил под руку, помог встать с уставших колен.

– Дедушка, ты как здеся очутился? – И к предводителю: – Батюшка-государь, не вели казнить его, ежели в чем и обмишулился по старости лет! Добр он к людям всю жизнь и справедлив бескорыстно, о чем многие сказать тако же могут, душой не покривив.