Владимир Буртовой - Над Самарой звонят колокола

В комендантскую канцелярию вслед за подпоручиком Кутузовым вступил огромный до невероятия человечище в двойном с ватным подкладом киргизском халате, в холодной для зимы суконной киргизской островерхой шапке с полями, в киргизских прямой выкройки сапогах. Лицо гиганта было укрыто густосплетенной из черного конского волоса сеткой-забралом, от шапки и до русой, без седины бородищи. Руки торчат из коротких рукавов, на пальцах и на ладонях видны заскорузлые многолетние, жесткие, как роговицы, мозоли.

– Кого ты мне привел? – Иван Кондратьевич невольно привстал из-за стола при виде этого жуткого своим нарядом и размером человечища в конской сетке.

– Атаман алексеевских казаков Яков Чепурнов уверил меня, что человек сей весьма искусный пушечных дел мастер. Иного сыскать не удалось. Были там еще трое, да не поехали в Самару к работе, сказались больными по преклонности лет.

– Плетьми бы наддать, так небось и хвори прошли бы! – с раздражением проворчал Иван Кондратьевич, но и сам знал, что на отставных солдат власть его не распространяется – отслужили те люди свой срок и сами себе хозяева. Он неуверенно, словно бы к изловленному и не посаженному еще на цепь лесному хозяину, приблизился к пушкарю, пытаясь сквозь плотную сетку разглядеть лицо, но, кроме страшного поблескивания глаз – как из тьмы кромешной, – ничего не приметил.

– Зачем прячешь себя? – пересиливая невольную робость – пушкарь едва ли не на две головы выше ростом, – спросил он у детины, с восхищением прицокнул: – Такому богатырю из пушки с рук палить можно! Так зачем лик прячешь?

– Лик свой прячу по причине тяжкого увечья, господин капитан, – дьяконским басом отозвался пушкарь. – Иные бабы в обморок падают, ежели ветром сетку нечаянно поднимет. То мне печать дьявольская от прусской кампании осталась, после сражения с Фридрихом при памятной россиянам деревне Кунерсдорфе. Четырнадцать лет уже минуло, а не стереть. С этой меткой и в могилу лягу… Допрежь того красавцем был, иные знатные дамы с завистью поглядывали на мою молодецкую стать… А теперь вурдалаку уподобился.

– Покажись, – настоял Иван Кондратьевич.

Пушкарь хмыкнул, пальцем вскинул сетку на поля киргизской шапки, и капитан Балахонцев, сам того не ожидая, вздрогнул и отступил на шаг, увидев чудовищный лик пушкаря. Похоже было, что лошадь копытом ударила его в голову чуть ниже переносья, отчего ноздри выворотились вверх и топорщились над промятой верхней челюстью двумя черными дырками. По густому волосу бороды можно было судить, что и нижняя челюсть с изрядным изъяном, отчего толстые губы всегда плотно сжаты. Счастье, что лоб не искалечен и глаза истинно человеческие, а не дьявольские, и светились скорбной усмешкой: вона, даже военный командир от его лика упятился спиной к столу!

Пушкарь медленно наклонил голову, и сетка упала, закрыла лицо.

– Да-а, брат, тут не думавши, и то выкрикнешь: «Чтоб тебя буйным ветром унесло!» Да, слышь-ка, вспомнил, сказывали старухи, что по весне при первом ударе грома надобно всенепременно умыться. Дескать, вода в этот час молодит и красит лик. Не пробовал так-то делать?

Пушкарь отмахнулся ручищей.

– Горбатого могила выправит. Разве что случись опять какой баталии быть, еще раз бомба рядышком рванет да вдругорядь чем-нито по затылку огреет, зато с лица выправит… – И хохотнул. От этого смеха у капитана Балахонцева мурашки побежали по спине. Он передернул задеревеневшими плечами, покомкал усы и начал спрос по делу:

– Как прозывают тебя, братец? – Прошел к столу с бумагами. – Отпишу в Самарский магистрат бургомистру Ивану Халевину, чтоб дал тебе в подчинение добрых плотников да кузнецов чинить лафеты и пушки ставить в казематы.

– Прозываюсь Сысоем, а прозвище взял по уродству своему – Копытень.

– Так и пишу, – проговорил Иван Кондратьевич, склонившись над просторным столом. – Пушечных дел мастер Сысой по прозвищу Копытень. Женат ли? Не из праздного любопытства спрос этот, а кто тебе харчи готовить будет? Если есть женка, то привози ее сюда, где поселить, место найдем.

Сысой Копытень помолчал, переступил ногами, потом ответил, по возможности приглушив бас:

– Нету у меня женки. Покудова не уродлив был, все приглядывался к девицам покрасивее да побогаче. Думал, что и на купеческой дочери такому молодцу не зазорно было бы жениться… Да упустил свой час. Лет с пять тому посватался было к солдатской вдовушке, да она в ответ со слезами сказала тако: «Милый детинушка… И любила бы я тебя, и лелеяла бы… кабы ты ликом ко мне не оборачивался. В ночи вдруг при лунном свете закричать до беспамятства могу…» С той поры и не сватаюсь более… – Сысой выговорил эти в душу огнем упавшие невесть когда еще слова и умолк.

– Да-a, брат, невеселая история получилась у тебя, – негромко проговорил Иван Кондратьевич и поинтересовался, отчего на нем азиатская сборная одежонка.

Сысой Копытень мельком оглядел себя, пояснил, что случилось ему быть в работе под Оренбургом, в Каргале у одного богатого сеитовского татарина, так при пожаре, спасаясь, выскочил из горящей избы в одном исподнем белье, зато не устрашился вновь в огонь метнуться и вынести двух малолетних детишек.

– Хозяин-то тем днем в отъезде был, а воротясь, не знал, в какой угол меня и посадить. А одежонку тамошние жители собрали, у кого что случилось изрядного размера. Вот только сапоги пошили на свой манер, потому как такой ноги ни у кого не оказалось.

Капитан Балахонцев, не теряя времени – кто знает, сколько дней у него осталось в запасе? – тут же повел Сысоя на вал земляной крепости, где у южного бастиона, обращенного в сторону Оренбурга, копошились солдаты – спешно разбирали в срубах гнилые стены, заменяли новыми бревнами, а иные обвалившиеся навесы раскатывали вовсе. На их место надобно было ставить новые перекрытия.

– Вот, Сысой, сам гляди, в сколь печальном виде наша земляная крепость. А разбойные бунтовщики, того и гляди, со дня на день подступят к городу, могут учинить обывателям жестокое истребление… Так ты порадей, голубчик, и будет тебе от государыни Екатерины Алексеевны непременная награда.

За стуком топоров Иван Кондратьевич не разобрал, что проговорил под сеткой этот белокурый детина в киргизской островерхой шапке, но переспрашивать не стал.

– Побудь при них, чтоб не бездельничали, – распорядился капитан Балахонцев, оставляя подпоручика Кутузова на валу. – Мне надобно посетить бургомистра. Пора и магистратским – чтоб их буйным ветром унесло! – зашевелиться и город хотя бы в малое воинское состояние привести.

И поспешил в Самарский магистрат с предчувствием, что горькие известия уже не за горами…

Двенадцатого декабря в три часа пополудни караульные у городских рогаток на Оренбургском тракте остановили конного человека. Всадник назвался черкашенином Кинель-Черкасской слободы, едущим в Самару по делу, и под присмотром солдата был доставлен в комендантскую канцелярию для спроса.