Владимир Буртовой - Над Самарой звонят колокола

Капитан Балахонцев едва не выругался перед иконой, ладонью пристукнул о столешницу.

– Сам знаю, что одному у пушки несподручно! Да где их взять, тех канониров? Пущай хотя бы лафеты исправляет, а канониры, даст господь, подоспеют к нужному часу. Отошлем в Симбирск к тамошнему коменданту еще одно напоминание… Пошли, господин поручик, моего денщика за Стрекиным, чтоб спешно переписал промеморию и рапорт в Симбирск, я повторный рапорт сей же час спешно сочиню. Мешкать времени у нас нет, мы люди служилые, а не толстопузые магистратские старосты…

В Самарском магистрате, получив промеморию коменданта Балахонцева, всполошилось купеческое начальство: надобно ответ давать.

Иван Халевин, охватив длинными пальцами лысую голову, долго думал, вздыхал и кряхтел. Потом поднял взгляд от листа бумаги. Подканцелярист Шалашников, словно настороженный кречет, лишь ждал команды бургомистра: бежать ли куда, писать ли какую реляцию.

– Слышь-ка, Григорий, крикни рассыльщика Осипова. Надобно спешно кликать ко мне купеческих и цеховых старшин для важного совета…

Данила Рукавкин, по большому гололеду прихватив остроконечный посох, первым явился в магистрат, откланялся сумрачному бургомистру, смекнул: «Должно, Иван какие нерадостные вести получил тайным нарочным от братца своего Тимофея Падурова. – Данила Рукавкин молча умащивался на лавке, которая отчаянно скрипела при каждой попытке пошевелиться. – Интересно бы прознать, известил его Илья Кутузов о приходе депутата Падурова в ту памятную ночь к полковнику Чернышеву, когда вызвался тот Падуров безопасно провести войско под Оренбург… Наверное, не известил. Ну и я смолчу, не резон мне излишне стрекотать про своего внука Тимошу: щи хлебай, да поменьше бай!»

– Ты о чем шепчешь, Данила? – неожиданно спросил Иван Халевин, уставив на купца редко мигающие темно-голубые глаза. Спросил вроде бы запросто, да настороженность в голосе не ускользнула от Данилы. Не стушевался, тут же нашел, что сказать шуткой:

– Да как не кручиниться-то, Иван? Разбил дед хату, а бабка – горшок, кругом одни убытки… Прошел по рынку, а в наших рядах да в щепетильном и кузнечном не бойко торг ведется! Лишь у мясного и рыбного ряда женки толкутся.

– Как мыслишь быть, ежели войско объявившегося Петра Федоровича к Самаре подступит? – прямо спросил бургомистр и вновь пристально уставил на Данилу выпуклые глаза.

– Э-э, когда это будет? Да и будет ли? – пытался было уйти от прямого ответа Данила. – Не зря говорят, что глухому много чуется, а слепому много видится…

– Не крути, Данила, – остановил его бургомистр. – Байки и я горазд сказывать: учись, поколе хрящи не срослись, потом больно будет кости-то ломать!

Данила вновь было к бургомистру с шуткой:

– Не встревай, Иван, да помалкивай, видишь – дедушка с бабушкой на зиму печь межуют, под горячую руку и прибить могут… – Но понял, что от Халевина сегодня шутками не отделаться, больно упрямо пошел на спрос о столь важном, сам посерьезнел лицом, насупился и ответил: – А что я? В мои ли годы метаться по белу свету от людей в стороне? Как все, Иван, так и я. От мира отбиваться не буду.

Иван Халевин усмехнулся одними губами, и усмешка эта вышла почему-то неприятной, кривой:

– Ишь ты, караванный старшина, каков ныне бережлив в речах стал. Да оно и понятно, это слепой курице все пшеницей кажется, во что носом ни клюнет… Только вот что я тебе скажу, Данила, а потом увидим, кто был прав: бьюсь об заклад, что не станет наш комендант смертным боем удерживать Самару! Уйдет прочь.

– Как можно? – поразился Данила такому заявлению бургомистра. – Напротив, я думаю, что биться будет до крайней степени. Того ради и семью отправил, чтоб умереть в сражении или от воровской руки быть казненным, а семью сберечь от надругательства…

Иван Халевин вдруг тихо рассмеялся на запальчивые слова Данилы, достал чистый платок и вытер увлажнившиеся глаза.

– Протопоп Андрей Иванов, услышав сии речи, изрек бы, крестясь: «Блажен, кто верует». Вот увидишь, ретируется наш комендант в Сызрань под крылышко тамошнего воеводы Иванова отсидеться в это лихое время. Нас же бросит на съедение волкам, коль мы обернемся робкими овечками. Попомнишь потом слова мои, караванный старшина. А коль не прав буду – наплюй мне в бороду.

– Худо, ежели так выйдет, Иван, – удрученно пробормотал Данила, пораженный такой уверенностью бургомистра, словно тот переговорил с капитаном Балахонцевым и заранее знает его намерения. И сам не знал толком – радоваться ли ему, печалиться ли, ежели сотоварищи Тимоши и Маркела Опоркина придут и овладеют Самарой. Спросил, для чего он, бургомистр, сзывает магистратских старшин к себе?

– Как соберутся все, объявлю промеморию, ныне полученную от коменданта. – И неожиданно со злостью добавил: – Блошка банюшку топила, вошка парилася, с полка ударилася! Тако и с нашим комендантом, видно по всему, приключилось! Еще когда ему говорили, чтоб озаботился обороной города, а он лишь теперь, спустя три месяца, взялся суетиться, как змея под вилами извивается!

Данила крякнул, кулаком усы утер: вона как озлился бургомистр на Балахонцева! С чего бы это?

Ждать долго не пришлось. Вскоре же, отряхивая с валенок снег, вошли в магистрат именитые люди города – купечество да цеховые, у кого в руках вся торговля и ремесло. Пришел неусидчивый и тучный, словно осенний отъевшийся карась, купеческий староста Илья Бундов, ввалились братья Матвей и Василий Чумаковы, держатели кузнечного ряда. Неспешно переступил через порог оглядливый в жизни и боящийся рискнуть лишним целковым Михайла Таганцев. Дмитрий Уключинов, словно перед девицами на посиделках играя раскосыми калмыцкими глазищами, с ухмылкой от порога спросил собравшихся:

– Ишь, тараканы запечные! Повылазили из своих амбаров на свет божий. Коль так, потеснитесь, дайте и мне место приткнуться на лавке почетных гостей… Чего угрюмые, а? Чай, не на суд божий званы, на совет.

– Кто знает, может, и суд божий грянет днями, – начал было ворчливым тоном выговаривать не ко времени веселому Уключинову купеческий староста Бундов, да приход нового собрата прервал его: кривоносый от чьего-то крепкого кулака Тимофей Чабаев вбежал в магистрат, споткнувшись через порог и громко чертыхнувшись. Лет ему было под тридцать, высокий и подвижный, непременный участник едва ли не всех кулачных драк под окнами Большого питейного дома на берегу Волги. Данила Рукавкин усмехнулся, вспомнив недавнюю жалобу женки этого неугомонного драчуна. Сидит, сказывала она, ее супруг у окна и смотрит на дверь питейного дома да егозит от нетерпения, будто углей горячих ему кто в портки насыпал. А как приметит, что толпа оттуда вывалилась, рукава уже засучивают, так, будто ошпаренный, хватает шапку, в валенках и в одной рубахе горластым петухом летит через улицу тузить кулачищами кого ни попадя… А к дому иной раз в бесчувствии бывает после тех драк подбрасываем.