Владимир Буртовой - Над Самарой звонят колокола

– По той присяге государыне мы и служили положенный срок. И в походах да в сражениях довелось побывать не единожды, а иные и головы там сложили да увечные остались до смерти… А ныне обида жесткой накипью скопилась у казаков на душе – сколь прежде вольных земель отдано государыней разгульным братьям Орловым! И где теперь прежние вольные казацкие рыбные ловли по Волге и воложкам? Опять же у графов новоявленных, а прежде никому не ведомых гвардейских офицеров Орловых! За большие деньги графские управляющие сдают те рыбные ловли казакам в оброк, а потому и пребываем в убытке немалом… Э-э, разве все перескажешь? – И Андрей Углицкий, вдруг умолкнув, отвернулся и стал смотреть в окно через рыночную площадь на закрытые ставнями лавки купеческого торгового ряда.

– И я помню, как десять лет тому назад, по приходу моему в Самару от сибирских границ с тысячной командой войска Донского, много вольготнее тогда жилось отставным казакам и солдатам, – вставил Петр Хопренин. – По части рыбного промысла и звериной охоты истинное раздолье было. А вот уже семь лет, как все земли с государственными и ясашными крестьянами нашей округи в полной собственности графов Орловых… Казакам от того вышла сильная обида и притеснение изрядное.

– Вот и надобно нам показать перед матушкой-государыней свое усердие, а потом просить ее о новых землях отставным казакам и солдатам, – настаивал Иван Кондратьевич. – Что толку в наших препирательствах и обидах, когда воровская сила копится у города? О спасении живота своего да крова надобно озаботиться в первую очередь. В большое диво слушать мне речи ваши и молчать, господа отставные офицеры. По иным временам за них можно и на дыбу угодить!

Иван Халевин, чтобы прекратить опасный для отставных офицеров разговор, обратился к Ивану Кондратьевичу:

– Естли надумал, Иван Кондратьевич, ударить в набат, прикажи протопопу Андрею ударить. А соберутся самарские обыватели по тому набату, так кликнем клич охотным побрать в цейхгаузе ружья. – Поднялся, надел кунью шапку, взял со стола белые козьей кожи рукавицы. За ним молча поднялись оба отставных ротмистра.

Проводив самарцев, Иван Кондратьевич портупеей перепоясал шинель василькового цвета с медными пуговицами, ни с того ни с сего вспомнил, как верещал нищеброд, издеваясь и вызывая на скандал его перед святым собором: «Батальон – стой, пуговку нашел! Марш, марш – без ушка!» Выдернул с яростью клинок шпаги, привычно сделал несколько выпадов, словно на учебном плацу.

– Вот тако злоязыких бунтовщиков насадить бы на острие, чтоб их буйным ветром унесло! – невольно вырвалось дикое, прежде никогда не посещавшее его кровожадное желание. Сунул за портупею заряженный пистоль, прицепил перевязью суму с патронами. Наказал денщику Ваське сообщать ему в земляную фортецию, ежели из Сызрани прибудет какой нарочный, и отправился к казарме Ставропольского батальона.

Первым на глаза попался барабанщик Ивашка Жилкин. Он сидел близ караульной будки и барабанными палочками, обучаясь, выбивал сигнал общего построения для следования на обед.

– Барабанщик, ко мне!

Ивашка Жилкин, долговязый и длиннорукий, подхватился с опрокинутой вверх дном деревянной бадейки, вырос перед комендантом – в одной руке повис на ремнях бело-розовый барабан, в другой зажаты отполированные до глянца палочки.

– Слушаюсь, ваше благородие!

– Живо беги в соборную церковь. Передай протопопу Иванову мое повеление прекратить благовестить и немедля ударить набат!

– Слушаюсь, ваше благородие! – вновь отчеканил Ивашка Жилкин, вскинулся, стукнув каблуками, став на целую голову выше коменданта, четко повернулся кругом, закинул барабан за левое плечо и, размахивая палками, побежал по скользкой накатанной дороге вверх по волжскому склону к Троицкой соборной церкви, где уже вовсю благовестили к царским часам [13] «Часы царские» служатся в навечерие Рождества и Богоявленья, после заутрени. .

Иван Кондратьевич проводил взглядом длинноногого барабанщика, вызвал к себе подпоручика Кутузова, сержантов Стрекина и Мукина, капрала Каменщикова, ведавшего караулами при соляной пристани и соляных амбарах, осведомился у Стрекина о здоровье командира роты поручика Счепачева.

– Ныне, по сотворении в роте побудки, ходил я к господину порутчику с рапортом, ваше благородие, – отрапортовал сержант Стрекин. – Их благородие, бывши на ногах – я слышал шаги за дверью в спальной комнате, – ко мне не вышли и меня не впустили для доклада. Повелели передать письменную рапортичку через денщика Учубейку.

Иван Кондратьевич поморщился. Похоже было, что не рапорт выслушивает он, а донос на злое умысливание офицера. И не мог, как ни противно было, отогнать от себя навязчивую нелепицу: не хитрит ли поручик в столь опасное время? Возьмут злодеи город – он им будет хорош, потому как сопротивления не чинил по тяжкой немочи…

«Не гоже так о дворянине думать, – сам себя пристыдил Иван Кондратьевич. – Не на службе – знать, и в самом деле изрядная хворь приключилась». Спросил у сержанта Мукина:

– Сколь человек может выставить рота для защиты земляной фортеции?

Сержант Мукин уставил на капитана круглые светлые глаза, задумался на малое время, пересчитывая про себя солдат, потом доложил довольно уверенно:

– За вычетом караулов при поселенцах и каторжных, у батальонного цейхгауза да у казенного винного выхода, что в земляной крепости, – всего десять человек остается, ваше благородие. Потому как на сегодня в роте никудышных больных четыре человека, да в отлучку в разные города с посылками в Казань, в Сызрань и на Дубовый Умет семь человек разослано.

– Не велика наша воинская сила, – пробормотал Иван Кондратьевич. – За отсутствием по болезни командира роты поручика Счепачева вторая рота подчиняется временно подпоручику Кутузову. Тебе, подпоручик, со своею полуротой Нижегородского батальона изготовить по возможности пушки к стрельбе хотя бы и для одного лишь выстрела и обеспечить защиту земляной фортеции от воров и разбойников. – Иван Кондратьевич умолк – на соборной церкви прервали мелодичное благовещенье и ударили в набат.

– Гарнизон, в ружье! – крикнул капитан Балахонцев, выхватил шпагу и отступил от крыльца, наблюдая, как солдаты, выбегая из казармы, строились в две шеренги, как по-стариковски копошились те, кому служба уже в крайнюю тягость, но присяга обязывала быть в строю. Пересчитывал, когда неровным строем вслед за подпоручиком Кутузовым солдаты полубегом поспешили вверх на возвышенность земляного вала.

Вслед за соборной церковью ударили в набат и остальные четыре городские церкви – Николаевская в старом городе, Преображенская близ самарского моста, Успенская у самарской перебоины и Вознесенская неподалеку от Нижнего рынка у судовой пристани.