Алексей Чапыгин - Разин Степан. Том 1

– Что-то призадумался, боярин? – спросил дворянин, вглядываясь в начальника.

– Недужится, Иваныч, да и дела наши… Стрельцы, подьте снимите с колец шарпальника, колодки с ног тоже сбейте… ведите в пытошную. Пытать пождем.

– Что же так, боярин?

– Так, Иваныч. Ходил я грызтись с Морозовым – стоит за бунтовщика, а все Квашнин тут…

В башню ввели Разина. Разин мотал руками, разминая плечи. Рубаха на спине, заскорузлая от крови, смерзлась.

– Э-эх, здесь теплее!

– А дай-кось, парень, я тебе вдену руки в пытошные хомуты, не полагается таким под дыбой руками махать! – пристал стрелец.

– Чего лезешь? Дай руки размять.

– Ништо! Крепок ты, связанный в рогожках погреешься.

Стрелец упрямо лез к рукам Разина.

– А ну!

Разин толкнул стрельца в грудь. Стрелец, загремев бердышом, вылетел в сторону моста к Фроловой. Вскочил на ноги, злой, схватил с полу бердыш, кинулся:

– Я те вот череп спробую!

– Сунься! Одним мертвым больше, сволочь!

Тихий голос из-за стола приказал:

– Стрелец, дурак! Юмашку задавил, Юмашка богатырь был, тебе же, как кочету, завернет шею. Не вяжи! Пущай греется…

Кровавым лицом Разин улыбнулся:

– Не ждал! Должно, и сатане спасибо дать придется. Ты не из робких… вот умыться ба!

– Единой лишь кровью умываем ту, – ответил Киврин.

– Ладно, коли кровью!

Разин ходил перед дыбой, звенели по камню подковы, брякали особым звоном, когда он попирал ногой железную дверь. Караульные стрельцы волновались, поглядывая на страшную фигуру Разина с черным от крови лицом и пронзительными глазами. Дьяки отодвинулись на дальние концы скамей. Беспокоился дворянин. Киврин сидел неподвижно, не сводя глаз с пустой дыбы.

У притолоки башни, прислонясь спиной, стояла массивная фигура рыжего палача, голые до плеч руки всунуты привычно под кожаный фартук, черный колпак сбит набекрень. Рыжий тоже спокоен, лишь на глуповатом лице скалятся крупные зубы. Киврин перевел глаза на палача.

– Должно статься, Кирюха, немного нам вместях делы делать.

– А пошто, боярин?

– Так… Наклади-ка под дыбой огня, пущай лихой греется… отойдет.

Палач развел огонь. В башню вошел чужой – дьяк в черном кафтане, в плисовой шапке, поклонился боярину, положил на стол лист бумаги.

– Что это?

– От Морозова, боярин!

– Эй, Ефимко, – чти!

Дьяк в красном подошел к столу, степенно взял лист, развернул и прочел громко:

– «Начальнику Разбойного приказа боярину Киврину на его спрос по пытошному делу отписка:

По указу великого государя, царя всея великия и малыя и белыя Русии, самодержца Алексия Михайловича, повелено ему, боярину Киврину, передать пойманного им козака, есаула донской зимовой станицы Степана Разина, в Земской приказ боярину Ивану Петровичу Квашнину без замотчанья и скоро перевести до крылец Фроловой башни из пытошной, сдав на руки стрельцам Иванова приказу Полтева, кои ведают караулы в Земском у боярина Ивана Петровича Квашнина».

– Тако все! Чуешь, Иваныч? Мы потрудились за Русию, да труды наши пошли знаешь куда? Есть ли на грамоте печать государя, дьяк?

– Есть, боярин.

– Ефим, припрячь грамоту, потребуется. Стрельцы! Негожи ваши кафтаны червчатые, неудобны, вишь, боярам Морозову да Квашнину. Полтевские белокафтанники сменят вас. А нынче уведите шарпальника како есть, без кайдалов, не вяжите, пущай хоть утекает – не ваше горе, не с вас, с других сыщется утеклец. Спущен ли мост?

– Спущен, боярин!

– Ну, козак! Чую я, большая у тебе судьба – полетай.

Разина увели.

– Мать Ильинишна, боярыня, примай гостя, пришел козак-от.

– Да где же он, мамка?

– Ту, у двери стоит…

– Веди, веди!

Мамка, стуча клюкой, выглянула за дверь:

– Эй, как тебя? Крещеной ли? Иди к боярыне!

Звеня подковами сапог, Разин вошел в синем кафтане с чужого плеча, в окровавленной рубахе, лицо – в засохшей крови.

– Мамка, намочи скоро в рукомойнике рушник, дай ему обтереть лицо…

– Ой, уж, боярыня, век разбойную кровь не чаяла обмывать!

– Не ворчи, делай!

Мамка, отплевываясь про себя и шепча что-то, намочила полотенце, подала. Разин обмыл лицо.

– Вот ту, аспид, еще потри – шею и лапищи страшенные… Мой ладом.

– Добро, чертовка!

– Вот те провалиться скрозь землю – старуху нечистяком звать! Кабы моя воля – век бы на сей порог не глянул…

– Поди, мамка, мы поговорим глаз на глаз.

– И… и страшно мне, королевна заморская, одну тебя с разбойником оставить – я хоть девок кликну?

– Иди – никого не надо!

Мамка, ворча под нос и оглядываясь на Разина, ушла.

– Садись, козак, вот здесь. Нет, тут не ладно, пересядь ближе, дай в лицо гляну… Худое лицо, глаз таких ни у кого не видала я…

– Боярину дал слово – недолго быть с тобой…

– Кто пекся о тебе, я или боярин?

– Не ведаю, – дал слово, держу!

– Ведай, кабы не я – боярин со своей истиной, гляди, оставил бы тебя в Разбойном. Я не дала…

– То спасибо, боярыня!

– Дар за дар: ты мне жизнь сохранил, и я тебе – тоже. Скажи: ты учинил соляной бунт?

– Народ вел я… он же злобился ране на бояр…

– Скажи, светло, привольно в степи на широкой воле? В море, в горах – хорошо?

– Мир широк и светел, боярыня, и буря в нем и грозы не мают, не пугают человека – радуют… Темно и злобно в миру от злого человека, боярыня! Сердце болит, когда видишь, как одни живут в веселии, в пирах время изводят, едят сладко, спят на пуху и носят на плечах золотное тканье, узорочье. Другие едят черствый кус, да и тот воеводы, дьяки, подьячие из рук рвут, топчут, льют кровь и куют в железа человека. А пошто? Да по то, чтобы самим сладко жилось.

– За то, что говоришь и видишь правду, поцелуй меня! Я тоже ту правду чую, да силы нет встать за нее, – целуй!

– Вот!.. И сладок твой поцелуй, боярыня. Глаз таких не видала, как мои, а я таких поцелуев досель не знал…

– Ты мог бы меня полюбить, козак?

– Не знаю, боярыня…

– Не ведаешь? Ты смеешь мне говорить? Я же люблю!

– Страшно тебе любить меня!

– Я не понимаю страха!

– Ты пойдешь за мной, боярыня?

– Пойду – и на все готова, хоть на пытку…

– Безумная ты!

– Жена полюбила – умной ей не можна быть! Горит душа, и любит сердце – нет страху, опричь радости единой, единой радости, как у звезды, коя с неба падает наземь и тухнет по дороге… Не боюсь и того, если душа моя потухнет и очи померкнут, – все примаю, и чем более позор, тем краше радость моя… Целуй меня еще!

– Нет… не могу!

– Вот ты какой? Я для тебя из тех, кто сладко ест и ненавидит черный народ, кто радуется его великому горю и скудости, да? да?

– Слову твоему верю, боярыня! Чую – ты не такая, как все, но познай меня!

– Ну!

– Иду я скрозь моря, реки, города! Кого полюбил – ласкаю и кидаю жалеючи – нельзя не покинуть… Я – как дикий зверь, и будет за мной налажена от бояр великая травля, худчая, чем за зверем, – ее не боюсь! Я чую, ты сможешь взять в плен мою душу жалостью, того боюсь! Теперь еще спрошу, куда идти тебе со мной, в такой непереносный путь? В горы утечи? Кайдацкие горцы ловят и дагестанские татаровья да князь Каспулат, что худче зверей. В степях ордыны и турчин имает от Азова… И я не хочу, чтоб тебя с очей моих сорвали, продали ясырем, поганые. Худая радость в дому, да почет и честь!.. Не могу переносить, что ты жить зачнешь в бое, муке… Или пора пришла великая тебе сменить терем на татарскую кибитку? Нет моих сил уберечь тебя, за добро лиха делать не могу…