Алексей Чапыгин - Разин Степан. Том 1

– Ой, мамка, и любишь же ты верить сплеткам людским да обносу всякому!

– А, королевна моя, сказывали люди, и теи люди не обносчики с пуста места…

– Спеши, мамка! Чую шаги – боярин идет.

Мамка поднялась поспешно, не стуча клюкой по полу, ушла.

Боярыня стояла к темному окну лицом. Боярин сказал:

– У тебя, Ильинишна, как у богомолки в келье, пахнет деревянным маслом. Да какой такой огонь от образов? Эй, девки!

Вошли две русые девушки в голубых сарафанах, с шелковыми повязками на головах.

– Зажгите свечи, выньте из коника с-под лавки душмяной травы, подушите, зажгите траву – не терплю монастырского духу.

Девицы зажгли свечи, подушили светлицу, ушли. Свечи одиноко горели на столе.

– Что невесела, Ильинишна? Глянь – развеселишься. Вишь, что я тебе от немчинов добыл. Да пошто голова без убору?

– Что для меня добыл, боярин?

– Вот, глянь! Не бычься – поди к столу. Куншты добыл, а в них звери – бабры, львы цветные, птицы. Ладил я к твоим именинам зеркало справить, только кузнец серебряной спортил дело – пожду с тем подарком.

– Даром трудишься, боярин! Пошто дары? И без того ими полна моя светлица.

– Чем же потешить тебя, Ильинишна? Что тебе надобно?

– То надобно, боярин, что хочу видеть человека, кто в соляном бунте мне жизнь спас, – то, боярин, краше всех подарков. Ведь некому было бы их дарить! Хотели бунтовщики спалить светлицу, он не дал, а запалив, и меня бы кончили. И ведомо тебе, муж мой, я была недвижима. Все расскочились от толпы, тебе же не можно было показаться.

– То правда, Ильинишна! Опомнился я тогда, испугался за тебя. Да каков тот человек? Ежели уж он такое сделал для меня и тебя, то пошто не можно его видеть?

– Нельзя, боярин! И вот болит ежедень мое сердце: живу, хожу, почет мне великий, а человеку, кой мой почет и жизнь спас, глаз на глаз спасибо сказать не можно…

– Да скажи мне, Ильинишна, жена моя милая, кто тот человек? Холоп ли, смерд черной? Я того гостя в своих хоромах посажу в большой угол.

Боярыня шагнула к мужу и обняла его – лицо повеселело, но глаза прятали недоверие.

– Тот человек, боярин, нынче взят в Разбойной приказ, и пытка ему будет против того, как и всякому лихому. Тот человек – атаман соляного бунта…

– Разя!

– Он, боярин!

– А пошто ты, Ильинишна, горишь вся? Да еще: зачем ты мне до сих мест того не сказывала? И как же разбойник мог тебя спасти, когда он же и бунт заварил?

– Не веришь, боярин? Поверь не мне – девкам, он и девок спас от насилья. Мне же сказал: «Спи, не тронут!»

– Чудное городишь: «Не мне, холопкам поверь!»

– Думаешь, боярин, сказки сказываю или приворотной травы опилась?

– Ведаю – ты не лжива.

– Что же ведет тебя в сумление?

– А вот не разберусь что. За Стеньку Разю Квашнин Иван Петрович встал. Киврин же был на Дону в поимке того Рази, писал о том царю… Государь много верит Киврину. Киврин Квашнина бы съел живого, зуб не берет – жиловат… За Киврина стоит Долгоруков Юрий князь… Нынче же говорил я Киврину: «Разя иман беззаконно, вины ему отдать надо». А так ли глянет царь – того не ведаю… И еще… кто до тебя и когда довел, что Разя взят в Разбойной?

Боярыня вспыхнула лицом, сняла с шеи мужа руки, отошла в сторону.

– Хочешь, боярин, знать, отколь прослышала? Так разве оное скрытно? Народ на торгу о том говорит, я же хожу мимо торгов в церкви… Загорелась? Да! А разве горела бы душа моя, если б тот, кто спас меня от смерти, был на воле?

Боярин кинул тетрадь кунштов на стол, сел.

– Садись-ка, Ильинишна! Зачали судить-рядить, надо конца доходить…

Боярыня присела на край скамьи.

– Садись ближе! Не чужая, чай… Вот будем-ка думать, как Разю взять от Киврина… Взять его – дело прямое, а без кривой дороги не проедешь. Не привык душой кривить – околом ездить.

– Где тут кривда, боярин, ежели Квашнин видит обнос?

– Не обнос, жена! Беззаконие… Киврину говорил я, что послан Разя войском в почете, есаулом, но Киврин не седни воровскими делы ведает – жил на Дону и атамана сговорил. А что через Киврина царь ведает и атаман ведает за Разей разбойное дело – вот тут, Ильинишна, зачинается кривда. Кривда моя – в том, что до решения комнатной государевой думы, пока царь не утвердил, должен я взять того козака и отпустить. Отпущу же – зачнутся оговоры, царь ныне уже не юноша, прошло время то, когда указывал ему. Князь Юрий, знаю, пойдет на меня, и Долгоруков у царя боле почетен, ино не Квашнин. Квашнина все большие чтут бражником. В думу государеву, ведаю ране, он без хмеля в голове не придет…

– Тогда не дари меня, боярин! Все уразумела из твоих слов: нет и не будет мне покою.

Боярыня хотела встать.

– Сиди, жена! Не ведал я, когда брал тебя в жены, что у Милославского такая меньшая. Старшая в царицы налажена, и ей подобает, как ты, властвовать, да она мягка нравом. Ты знаешь, что жены бояр слова и глаза мужня боятся, а кои строптивые, с теми плеть мирит дело. С тобой же у нас меж собой не было боя и не должно быть, оттого и сговор наш коротким быть не может. В этом деле правду, которую ведаешь ты, и я ведаю, – да правда и истина, вишь, разнят. Правда – беззаконно взят козак, иман не тогда, когда надо. Истина же иное: козак учинил разбойное дело, – таких имают. Киврин прав: отпустить его, козак снова учинит грабеж – тогда прямой охул на меня. И это видит не один Киврин, видит это и царь! Ныне давай судить, что мне дороже?

– Правда и честь, боярин!

– Да… ты мне дороже чести…

– Увижу козака в моей светлице – поверю.

– Теперь не веришь?

– Сумнюсь… Ведь усомнился боярин, когда сказала, что меня спас атаман соляного бунта?

– То было, да минуло. Поверил я. Боюсь иного: молод, смел, в глазах огонь какой-то нечеловечий – вот что я чел про него в сыскных опознаниях. Что скажу я своей чести, когда он тебя у меня схитит? Молчи! Подобный завсегда готов чинить такое, что иному во снах кажется страшным…

– Гроза государева тебе страшна… Я же была твоя, твоей и буду!

– Будешь ли? Огневая ты… ведаю не сей день… Загоришь – себя не чуешь. То в тебе, Ильинишна, люблю и его же боюсь… Дело, о коем мы судим, малое: дьяка за рога – пиши лист, подпись Ивана Петрова да три шага к царю, и Разя, спаситель твой, цел… Увидишься – мотри не рони себя… Складываюсь на твою душу.

– Ой, боишься, боярин?!

– Тебя боюсь! – Старик тряхнул серебристыми кудрями, встал. – Враги топтали не один раз, да в грязи лежали они же… Куншты разверни, Ильинишна, великая в их краса и человечья выучка…

Боярин положил на тетрадь мягкую руку, шагнул, поцеловал жену и спешно ушел.

«Куншты, куншты, бабры, львы, орлы… Ах, кабы он неотложно сделал!»

Боярыня кликнула сенных, обнимала их, гладила, они же причесывали ей волосы.

Киврин за столом в пытошной башне, волчьи глаза уперлись в пустую дыбу.