Алексей Чапыгин - Разин Степан. Том 1

Ириньица быстро разделась до рубашки, не снимая сетки с волос, встав на колени на ступеньку полка, привалилась грудью к желтому боку.

– Мочаль… мочаль! Разотри уды мои… Э-эх, и светлая!.. Дух от тебя слаще мяты! Откуда ты, жено? Ой, спасибо…

В предбаннике завозились шаги.

Боярин крикнул:

– Тишка, не надо никого – один управлюсь!

– Добро, боярин! – шаги удалились.

Холодные руки хватали горячее тело.

– Черт, сатана, оборотень! – бормотал старик, и лысая голова с пеной у рта билась о доски полка. Ирнньица подсунула руки, отвернула лицо – голова перестала стучать. – Добро! Убьюсь, пода… не тебе… мне страшно… Укройся – не могу видеть тебя! Боюсь… кончусь – тебя тогда усудят…

Ириньица ушла из душного мятного пара в предбанник, оделась и ждала. Боярин слез с полка. Она помогла войти в предбанник. Заботливо обтерла ему тело рушником, бойко одевала. Он кашлял и тяжело дышал. Шел, обхватив ее талию рукой, говорил тихо, с удушьем:

– Сердце заходится! Должно, скоро черту блины пекчи.

Она привела его в светлицу, подвела к лавке, положила головой на подушку, закинула на бумажник ноги, покрыла его ноги своей душегреей. Боярин дремал, она сидела в ногах, очнулся – попросил квасу. Дьяк в красном кафтане стоял с опущенной головой, прислонясь спиной к стойке дверей. По слову боярина сходил куда-то, принес серебряный ковш с квасом; боярин отпил добрую половину, рыгнул и, передавая ковш дьяку, сказал:

– Дай ей – трудилась! Эх, Ефимко, кабы моложе был, не спустил бы: диамант – не баба.

Дьяк молча поклонился.

Боярин спросил:

– Что хмурой, спать хошь?

– Недужится, боярин, чтой-то…

Ириньица глотнула квасу – отдала ковш.

– Поди спи, мы с жонкой ту рассудим, что почем на торгу.

Дьяк ушел.

– Ну-ка, жемчужина окатистая, сказывай, пошто пришла? Не упокойников же обмывать, поди, свой кто у нас, за ним?

Ириньица сорвалась с лавки, кинулась на колени:

– Низко и слезно бью тебе, боярин, челом за козака, что нонче в Разбойной взят… Степаном…

– А! – Боярин сел на бумажнике и скорее, чем можно было ждать, спустил ноги на пол. На мертвом лице увидала Ириньица, как зажглись волчьи глаза. – Разя? Степан?

– Он, боярин!

– Кто довел тебе, что он у нас, – дьяк?

– Народ, боярин, молыт, по слуху пришла к тебе…

– Ты с Разей в любви жила?

– Мало жила, боярин!

– Тако все? А ведомо тебе, жонка, что оный воровской козак и брат его стали противу Бога?

– То неведомо мне, боярин!

– Сядь и сказывай правду. Ведомо ли тебе, что Степан Разя был атаманом в солейном бунте?

Ириньица, склонив голову, помолчала, почувствовала, как лицо загорелось.

– Знаю теперь – ведомо!

– То прошло, боярин!

– Подвиньсь! – Боярин снова лег, протянул ноги и, глядя ей в лицо, заговорил: – Был сатана, жонка, и оный сатана спорил с Богом… А тако: сатану Бог сверзил с небеси в геенну и приковал чепью в огнь вечный. Кто противу государя-царя, помазанника Божия, тот против Бога. Рази, весь их корень воровской, пошли против великого государя, и за то ввергли их, как Бог сатану, в огнь… Ты же, прилепясь телом к сатане, мыслишь ли спастись? Да еще дерзновение поймала прийти молиться за сатану? То-то ласковая да масляная, как луковица на сковороде. Ну што ж! Ложись спать, а я ночью подумаю, что почем на торгу… Эй, Ефимко, дьяк!

На голос боярина вышел из другой половины светлицы русый дьяк.

– Сведи жонку в горенку, ту, что в перерубе! Завтра ей смотрины наладим… В бане была, да худо парилась…

– Мне бы к дому, боярин! А я ранехонько бы пришла.

– Хошь, чтоб по дороге лихие люди под мост сволокли да без головы оставили? Мы тебе голову оставим на месте… По ребенку нутро ноет? Ребенок от Рази?

– Да, боярин!

– Дьяк, уведи ее!

Дьяк сурово сказал:

– Пойдем-ка, баба!

Дьяк был в красном, шел впереди, широко шагая, держа свечу перед собой. Ириньица подумала: «Как палач!»

В узкой однооконной горнице стояла кровать, в углу образ – тонкая свеча горела у образа.

– Спи тут!

Дьяк поставил свечу на стол и, уходя, у двери оглянулся. Поблескивали на плечах концы русых волос. Глаз не видно. Сказал тихо:

– Пала на, глаза – уйдешь ли жива, не ведаю… Сказывал…

– О, голубь, все стерплю!

Дьяк ушел. Ириньица зачем-то схватила свечу, подошла к окну: окно узкое, слюдяное в каменной нише, на окне узорчатая решетка, окно закрыто снаружи ставнем. В изогнутой слюде отразилось ее лицо – широкое и безобразное, будто изуродованное.

– Ой беда! Лихо мое! Васенька, прости… А как тот, Степанушка, жив ли?.. Беда!

Потушила свечу, стала молиться и к утру заснула, на полу лежа.

Снилось Ириньице, кто-то поет песню… знакомую, старинную:

И тут же слышала – гремят железные засовы, с дверей будто кто снимает замки, царапает ключом, а по ее телу ползают черви. Ириньица их сталкивает руками, а руки липнут, черви не снимаются, ползут по телу, добираются до глаз. Проснулась – лежит на спине. Перед ней стоит со слюдяным фонарем в руках, в черной нараспашку однорядке боярин в высоком рыжем колпаке. Волчьи глаза глядят на нее:

– А ну, молодка, пойдем на смотрины…

Ириньица вскочила, поклонилась боярину, отряхнулась, пошла за ним. Шли переходами вдоль стенных коридоров, вышли во Фролову башню. В круглой сырой башне, в шубах, с бердышами, с факелами, ждали караульные стрельцы.

– Мост как?

– Спущен, боярин!

Киврин отдал фонарь со свечой стрельцам.

Пришли в пытошную. В башне на скамье у входной двери один дьяк в красном. Ириньица поклонилась дьяку. Дьяк встал при входе боярина и сел, когда боярин сел за стол. В пытошную пришли два караульных стрельца – встали под сводами при входе.

– Стрельцы, – сказал Киврин, – пустить в башню одного только заплечного Кирюху!

– Сполним, боярин.

– Дьяк, возьми огню, проводи жонку к лихому…

– Слышу, боярин.

Дьяк снял со стены факел, повел Ириньицу.

Боярин приказал стрельцам:

– Сдвиньте, ребята, дыбные ремни на сторону, под дыбой накладите огню.

Боярин вышел из-за стола, кинув на стол колпак, подошел к пытошным вещам, выбрал большие клещи, сунул в огонь.

Один из стрельцов принес дров, другой бердышом наколол, разжег огонь на железе. Рядом в пустом отделении башни взвыла голосом Ириньица:

– Сокол мой, голубой, как они истомили, изранили тебя, окаянные, – в цепи, в ожерелок нарядили, быдто зверя-а?!

Боярин пошел на голос Ириньицы, встал в дверях, упер руки в бока. От пылающего высокого огня под черной однорядкой поблескивали зеленые задники сапог боярина.

Ириньица шелковым платком обтирала окровавленное лицо Разина.