Алексей Чапыгин - Разин Степан. Том 1

От тюремной двери перетащили в сторону сонных стрельцов, трясли их за нос, за уши, но стрельцы спали мертвецки, непробудно.

– У Федора не баба – ведьма.

– Пошто?

– Сварит зелье, хлебнешь – ум потеряешь!

– Ох, и мастерица она хмельное сготовлять!

– Эй, у вас фитили?

– Ту-та-а! Ране еще сверби да трут сунь, без труту не затравит порох!

– Ведаю, брат! Какой сотона от Москвы ли, Астрахани наедет, тот и суд-расправу чинит да сыщиков, палачей подбирает яицких пытать…

– На Яике пошло худое житье, царевы собаки одолели!..

– Ге-х! Кабы под царевы терема довел Бог вкатить бочечки!

– Ужо как Степан Тимофеевич! А то вкатим пороху под царевы стены!

Высокая фигура в синем полукафтанье с саблей двинулась к башне.

– Браты! Как дело?

– Вкопано, Федор Васильич!

– А, так. То подольше фитили и сами пять на площадь – гостей взбудим, в сполохе посекем, кто не с нами…

– Козаки да стрельцы наши справны ли?

– Козаки и горожане справны: нынче астраханцам дадим бой, не таков, как на море!

– Засады есть?

– Всего гораздо!

– Еще мало подроем и фитили приладим.

Сукнин пошел к другой башне.

Сакмышеву голос отца сказал:

– Афонька! Проспишь зорю, барабан!

Сонный голова повернулся на лавке и упал на пол. Ударился головой о половицы, глухо стукнул затылком и задником сапог. Сел на, полу.

– Кой, прости бог, говор? Слышал, будто мертвый батя сказал, помню: «Барабан!»

Голова разоспался, встав, потянулся к лавке – недалеко в углу трещало. Протер сонные глаза, увидал, что факел покосился, прислонясь к древней божнице, поджигал ее – у икон дымилась фольга. Эк тя угораздило! Взял с изголовья шапку, зажал факел и захлопал огонь. Что-то взвыло за окнами; голова отодвинул сплошной деревянный ставень маленького окна, прилег ухом и подбородком на подоконник. Сакмышеву послышался чей-то окрик, в ответ – смутные гулы. Не надевая шапки, голова спешно вышел из избы. Пять бердышей дозорных стрельцов были воткнуты рукоятками в землю, лезвия сияли, как пять серпообразных лун, упавших и не достигших земли.

– А, стрельцы! Своровали, дозор кинули!

Мотаясь взад-вперед, голова стоял перед бердышами и чувствовал, колет за ушами, будто шилом, и по широкой его спине каплет холодный пот. Мотаясь, вытянув шею, стал слушать – услыхал свист, острый, разбойничий, какой не раз слыхал от казаков на Волге. Свист повторился в другом месте.

– Безоблыжно – то воры наплыли с моря. Проспал я, – бежать! В степь бежать, може, на своих людей разбредусь.

Скоро вернулся в избу – зубы начали стучать. Надел кафтан, пристегнул саблю, сорвал с шапки, отороченной бобром и островерхой, парчевой лоскут – знак начальника, сунул в карман, взял из угла на плечо тяжелую пищаль. Выйдя, пошел к воротам в степь. У пилонов ворот с той и другой стороны по-прежнему стоят два стрельца, голова проходил мимо их, бормоча привычно, хотя слова путались в пушистых усах:

– Не спи, робята! Водки ку-у-плю…

Стрельцы протянули поперек ворот бердыши:

– Приказ! С полуночи за город и в город не пущать.

– То мой приказ – я вам начальник, голова!

– Кто?

– Голова Сакмышев Афанасий…

– Шапка не та!

– Рожа чужая, такого не ведаем!

– Да что вы?! Пустите меня.

– Отыди-и!

– Засекем, полезешь.

Голова пошел от ворот, подумал:

«Воруют аль приказ мой держат? Не пойму! Ужли пропадать? К башне бы, да без караулу одному идти опас. По рожам вижу – воруют стрельцы! Закопаться бы куды…»

Оглядываясь, он спешно свернул в сторону с дороги, почти сполз со сгорка к ручью, сунул в куст тяжелую пищаль, согнулся, залез в предбанник черного сруба, сел на лавку, дрожал и плотнее запахнулся в кафтан.

«Надоть кафтан обменить, нарядной много, даренной воево-о-д-ой…»

Его мысли потушило страшным гулом. Казалось, затряслась вся гора, на которой устроен город. С потолка бани хлынул песок и мусор, голова подпрыгнул на лавке – гул повторился еще.

– Эх, не ушел! Проспал… Нет, стрельцы воры, я учуял… теперь беда, Яик зорят, рвут стены!..

Он, тихонько крадучись, чтоб не скрипеть дверью гораздо, пролез в баню, ощупью нашел полок, хотя в оконце било отблеском луны от ручья и под полком серебрилось на черном светлое пятно, залез на полок, все еще ощупываясь, вытянулся головой к окну. Лица его не было видно, лишь в отблеске лунном светилась широкая борода. Голова, открыв рот, почти не дыша, слушал и разобрал крики:

– Тащи, робята, пятидесятников, полуголов!

– Се-еки!

Сакмышев ждал, когда крикнут его имя и чин, прошептал:

– Конец мне: стрельцы сошли к ворам!

Услыхал знакомый голос, последний, что он слышал:

– Должно в бане шукать?

– Вот они, стрельцы, от воро-о… – и быстро скорчился в глубь полка, утянув голову.

У дверей бани затрещал насыпанный к порогу щебень и уголь, завизжала сухая дверь, откинутая торопливой рукой.

– Эй! Браты! Тут ен.

– Тяни черта!

На площади Сакмышев не узнал города. Вилась на большое пространство серебристая пыль, вся площадь была завалена кирпичом, обломками камней и штукатуркой. Передней стены города не было, не было и угловых башен, одиноко торчала воротная серединная башня с церковью, железные ворота в башне были сорваны, рвы кругом засыпаны обломками кирпича и дымили той же серебристой пылью.

Толпились люди в бараньих шапках, в синих балахонах, стрельцы в голубых и малиновых кафтанах. Оглядывая своих стрельцов, Сакмышев не узнал их: лица приведенных им из Астрахани казались злыми и непокорными. Сакмышев слышал, как голоса обратились к кому-то:

– Васильич? Как с воротной, сорвать ее нешто?

– Нет, браты! – ответил высокий в синем полукафтанье.

Голова узнал того заводчика Сукнина, которого ударил кулаком, когда поймали на море казаков.

– А уж заедино бы рвать-то?

– Воротная башня, вишь, с церковью: отцы и деды в ей веру справляли. Не мешает нынь, пущай стоит!..

«Стрельцы своровали… проспал я…» – думал голова.

Высокий, зоркий зашагал к Сакмышеву.

«Посекет! За саблю берется?»

– Как, есаул? Посечь его – голову?

– В мешок! Пущай Яик мерит… царевым гостям в Яике места много…

– Хо-хо! В мешок! Тащи, робяты-ы, рядно-о.

Голова был высокий ростом, весь не поместился в мешке, лицо и борода выглядывали наружу.

– Затягивай вязки!

Сакмышев, похолодевший, молчал; его в полулежачем наклоне прислонили к груде кирпичей, собирали камни, совали к нему в мешок.

Голову в мешке, набитом камнями, подкатив телегу, тащили к берегу реки свои же стрельцы в малиновом.

Было утро, с моря шли прохладные облака туманов. На устье Яика грузились хлебом, мукой и порохом плоскодонные паузки. Топоры там и тут грызли дерево, и падали на землю влажные щепы – делались на паузках мачты, крытые будки. На иных судах на новых мачтах уже белели и синели паруса. На горе на груде кирпичей плакала высокая нарядная баба – плакала, причитывая по-старинному, как над покойником. Сукнин Федор крепко обнял причитающую и медленно пошел прочь, сказав: