Теодор Еске-Хоинский - Последние римляне

– Гнев будет мне отравлять каждую минуту покоя, – отвечал воевода, указывая на Капитолий, – пока этот приют главного языческого демона будет оскорблять нашего Бога.

– Наш священник учил меня, – сказал Теодорих, – что Добрый Пастырь не желает зла даже своему врагу. Он разбросал по земле свои дары для всех живущих тварей.

– Этот священник… – начал было воевода, но остановился.

Он хотел сказать «лгал», но удержался от неосторожного слова.

– Так было прежде, старик, – сказал он, – когда наш Добрый Пастырь, преследуемый языческими демонами, скрывался в подземельях, убогий между убогими, слабый среди слабых, а теперь…

Он в смущении остановился во второй раз. Христианский священник и его учил любить всех людей, не обращая внимания на их происхождение и веру. Ему напоминали постоянно, что он должен любить своих врагов и благословлять проклинавших его… Как же согласовать эти веления с обязанностью цезарского посла, который должен усмирять язычников, если он желает выполнить свое поручение.

Воевода молча шел рядом с Теодорихом. В глубине его души заповеди веры боролись с обязанностями солдата. И епископ Сириций не одобрил его усердия. Неужели это усердие было греховным?

Кроме письма, предназначенного для императора, он послал также письмо и к Амвросию с просьбой о совете. Один только медиоланский епископ может указать ему настоящий путь и снять с души тяжесть сомнения, которое угнетало его со времени разговора с архиепископом римским и тревожило его совесть. Он будет ждать ответа Амвросия, а пока сложит свои тревоги у ног Христа.

Он остался один в своем кабинете, преклонил колени перед изображением распятого Бога и стал молиться с доверием ребенка, рассказывающего матери о своих впечатлениях и разочарованиях.

По мере того как он погружался в себя, происшествия минувшего дня мало-помалу бледнели и расплывались. Спор с Флавианом, необозримая толпа, похороны, речь Симмаха, горящий костер, отголоски погребальной тризны – всю эту картину языческой дерзости заслонила одна белая фигура.

Перед его глазами, в зеркале его памяти, предстала Фауста Авзония с головой, откинутой назад, с глазами, устремленными на Капитолий, со страданием на лице, прекрасная в своем горе, как статуя плачущей богини.

– Отврати ее сердце от этого гнезда злобы и мрака, – молил воевода, – и озари ее светом Твоей истины! Царь царей! Пусть ее душа возлюбит Тебя с такой же силой, как возлюбила моя. Сделай это, Господи, ибо Твоя воля может разрушить всякое суеверие и превозмочь всякое упорство.

В то время когда воевода просил Бога приобщить Фаусту Авзонию к христианской вере, весталка совещалась с предводителями римской партии о защите народной веры.

Во дворцах Симмаха, на дворе, к полуночи собрались до двадцати сенаторов. Явились Флавиан, Кай Юлий Страбон и Констанций Галерий, префект города, главный жрец Юпитера и наместник Южной Италии; собрались все, чьи имена перечислил римский народ, когда говорил о своих вождях и ходатаях. На это важное собрание допущены были только две женщины – Фауста Авзония и верховная жрица Весты.

Полукругом, на деревянных стульях без подстилки и дорогой обивки, как подобало римлянам времен первых царей и консулов, разместились первейшие люди Италии, завернувшись в белые тоги, окаймленные широкой пурпурной полосой. Только весталки возлежали на софах.

Двое младших сенаторов сели около дверей, чтобы охранять безопасность собрания. Время от времени они приподнимали занавеску и следили, не приближается ли кто к двору.

Когда сенаторы разместились, Симмах начал:

– Что нам угрожает большая опасность, славные отцы, об этом говорить не нужно. Похоронами мы разрушили мост между Римом и Константинополем, смертельно оскорбили галилеян, которые нам этого не простят. Кажется, что среди нас нет никого, кто бы обольщал себя возможностью и впредь поддерживать согласие с врагами наших богов.

Он остановился, ожидая ответа, а когда никто не возразил ему, продолжал, понизив голос:

– Ваше молчание, славные отцы, освобождает меня от перечисления притеснений, которые мы терпим от галилейского правительства, и облегчает обоюдное понимание. Оно мне говорит, что все вы признаете важность минуты и соглашаетесь со мной в необходимости деятельной защиты.

Он вторично осмотрелся вокруг, но ни одна из белых фигур не пошевельнулась. Все сидели с поникшими головами, сосредоточенные, внимательно слушая его слова.

– Уже прошло время жаловаться на галилеян, – говорил Симмах почти шепотом, – ибо их гнет прямо угрожает нашей жизни, нашему существованию. Если мы не сбросим с себя ярма, оно придушит нас, как уже придушило провинции восточных префектур. Феодосий на этот раз не уступит, иначе Валентиниан не говорил бы так решительно.

К нему обратилось несколько лиц. Нахмуренные брови, грозные взгляды, сомкнутые губы говорили, что ему нет нужды возбуждать их языческие чувства.

Каждый из присутствующих думал так же, как и он.

– Прежде всего нужно выиграть время, – говорил Симмах. – С этой целью мы сегодня же изберем из своей среды депутацию, которая еще раз представит Феодосию просьбу римского народа. Кроме того, кто-нибудь, кто половчее, поедет к Арбогасту, а те, которые останутся на месте, приготовят все необходимое для защиты. Кто же из вас, славные отцы, хочет принять на себя труды тяжелой дороги в Константинополь? Меня, Никомаха Флавиана и префекта города исключите, так как мы будем необходимы в Риме.

– Укажи нам депутатов, – сказал Флавиан.

– Мы сделаем, как ты решишь, – согласились с префектом несколько сенаторов.

Симмах задумался и сказал после долгого перерыва:

– Перед Феодосием должны предстать люди терпеливые, чтобы не вызвать его вспыльчивости. Этот гордый испанец не выносит горячего слова, о чем я знаю по собственному опыту. Если бы Криспин, Руфий и Клавдиан согласились подвергнуть себя гневу Феодосия, мы были бы уверены, что они не вызовут его мести. Рассудительность всегда сопутствует сединам.

Перечисленные по именам сенаторы наклонили головы в знак согласия.

– С Арбогастом всего лучше вести дело Каю Юлию Страбону, – указывал Симмах. – Он его знает хорошо со времени своего пребывания в Виенне, а что он сумеет заставить открыться перед собой ловким словом самую подозрительную душу, об этом мы все знаем.

– Прежде чем завтра зайдет солнце, я буду уже на дороге в Виенну, – отвечал Кай Юлий.

– Тут кончаются мои указания, – сказал Симмах. – О дальнейшем мы просим указаний Никомаха Флавиана: он лучше всех нас знает, как приготовиться к смелому деянию.

Глаза сенаторов обратились на префекта.

Флавиан оглянулся на дверь и, когда убедился, что стража бодрствует, начал: