Теодор Еске-Хоинский - Последние римляне

– Все будет сделано по твоему приказу, король, – отвечал Евгений, наклонив голову.

Винфрид Фабриций лежал в своей приемной зале на мягкой софе и внимательно вглядывался в худое, преждевременно увядшее лицо человека низкого роста, который стоял перед ним, небрежно завернувшись в грязную тогу.

– Мне говорили, что ты ревностный слуга истинного Бога, – начал Фабриций, не поднимаясь с софы.

– Все мои помыслы и каждый час дня я посвятил Творцу неба и земли и Его распятому Сыну, нашему Господу Иисусу Христу, – отвечал дьякон Прокопий.

– Человеку, столь сведущему в нашей религии, – сказал Фабриций, – не нужно напоминать, что Добрый Пастырь более радуется обращению одной заблудившейся овцы, чем девяноста девяти праведникам. Взялся ли бы ты за обращение грешницы, омраченной языческими предрассудками?

– Я не одну уже поклонницу римского суеверия облек в одежду оглашенной.

– Но ту, которую я хочу доверить твоему попечению, ты не убедишь словом кротости и любви. Ты должен знать также пути и средства, действующие на разум.

– Прежде чем стать дьяконом, я был ритором.

На желтом лице дьякона светились бесстрастные глаза человека, который не отступит ни перед каким препятствием.

– Если ты исполнишь это трудное дело, – продолжал Фабриций, довольный своим исследованием, – я замолвлю о тебе слово божественному Валентиниану и постараюсь добыть для тебя епископство в Галлии. Но я требую от тебя не одного только красноречия. Пока ты не обратишь в христианскую веру ту язычницу, до тех пор ты не будешь расспрашивать меня ни о чем и будешь подчиняться моим приказаниям с покорностью невольника.

Когда воевода напомнил об епископстве, глаза Прокопия на мгновение вспыхнули радостным огнем.

– Я буду смотреть только в душу этой язычницы, – отвечал он, – и вслушиваться только в ее грешные помыслы, чтобы найти дорогу к ее разуму. Я буду глух и слеп ко всему, что происходит вокруг меня. Распоряжайся мной, как своим невольником.

Воевода дал знак Теодориху, который оберегал двери от любопытства слуг, и сказал:

– Пусть дворецкий даст ему две теплые туники, меховое одеяло и воинский плащ.

Потом он обратился к Прокопию и сказал повелительным голосом:

– Ты сегодня же оставишь Рим и направишься по Аврелийской дороге, но не скажешь никому, куда уезжаешь. В Луне ты остановишься в почтовой гостинице и дождешься вот этого моего слугу и поверенного (он указал рукой на Теодориха), а потом отправишься туда, куда он прикажет. Воля этого старика – моя воля. В Луне ты не будешь завязывать никаких знакомств. Когда прибудешь на место, не щади красноречия и молитв для обращения язычницы, чтобы я тебя мог как можно скорее наградить епископством. Мир с тобой, дьякон.

– Я буду молить Предвечного Бога, чтобы Он вложил в мой голос огонь, а в слова силу истины. Мир с тобой, воевода.

Когда Прокопий ушел, Фабриций поднялся с софы, заглянул сам в сени и боковые коридоры и, убедившись, что его никто не может слышать, почти вплотную подошел к Теодориху.

– Все ли готово? – спросил он шепотом.

– Как ты приказал, господин, – отвечал Теодорих таким же тихим голосом.

– А эти негодяи?

– Их пятеро, и ни один из них не задумается убить родного отца.

– Ты уверен в том?

– Они дрожат от нетерпения, чтобы доказать мне, что не боятся никаких богов.

– А наши невольницы?

– Женскую прислугу я еще вчера выслал ночью в Луну. Их сопровождает Германрих.

– А носилки, постели, ковры?

– Германрих забрал с собой всю домашнюю обстановку.

– Значит, завтра тотчас же после восхода солнца?

– Завтра с рассветом святейшая Фауста Авзония едет в Тибур. Ее особу охраняют только один ликтор и два невольника. Римляне верят, что горы, реки и придорожные камни оберегают весталок от опасностей.

Воевода и Теодорих переговаривались тихими, короткими словами, точно боясь чего-то, и постоянно оглядывались на дверь.

Завтра он порвет цепи, приковывающие весталку к прошлому Рима, а остальное докончит его любовь. Он не отдаст Фаусты никому, никому… Одна только смерть вырвет ее из его объятий… Но если негодяи, которые должны похитить ее, выдадут тайну?..

Воевода задумался. Его брови нахмурились, лицо приняло грозное выражение. Он снова наклонил голову к Теодориху и сказал:

– Преданность злодеев бывает изменчива, как преданность хищных зверей. Прирученный волк сегодня кусает ту руку, которую он лизал. Пока Фауста Авзония не омоет своего прекрасного тела в источнике высшей жизни, даже ветер не должен знать, где она скрывается.

Он вперил проницательный взор в лицо Теодориха и прошептал, отделяя слово от слова:

– Ты понял меня, старик? Ты можешь идти, – сказал воевода.

Теодорих, несмотря на ясное приказание, не уходил.

– Неужели в последнюю минуту тебя охватил неразумный страх?

– Чего мне бояться? Смерти? Солдат и слуга хорошо оканчивает свою жизнь, когда умирает за своего вождя и господина.

– Но почему твое лицо покрыто облаком печали?

– Не страх за эти несколько лет, которые мне осталось провести на земле, нагнал это облако.

– Ты опасаешься за меня?

– Какой-то внутренний голос говорит мне, что это похищение не одарит вас счастьем.

– Твой внутренний голос лжет! – воскликнул воевода.

– Внутренний голос лжет всегда, когда его предостережения становятся на дороге человеческих страстей.

Теодорих протянул руки к воеводе и заговорил задушевным голосом:

– Не гневайтесь, господин, мои старые глаза не хотели бы видеть вашего отчаяния. Она служительница богов, чистая дева, и вожделения мужчины не должны пятнать ее. Неужели вашей молодости во что бы то ни стало нужны ласки весталки? Сколько прекрасных женщин сотворил Добрый Пастырь для увеселения сердца воинов!

– Ты вовремя покидаешь это омерзительное гнездо языческих суеверий, потому что если бы ты остался дольше в Риме, то снова погряз бы в болоте идолопоклоннических предрассудков. Делай, что тебе приказывают, а не обсуждай приказания господина.

– Я всегда пользовался вашим доверием.

– Поэтому только я и слушаю тебя так терпеливо. Пусть тебя не пугает жреческий сан этой римлянки. Тот не священник, кто служит суеверию. Похищая Фаусту Авзонию, ты испросишь для своей грешной души милосердие Доброго Пастыря, ибо будешь действовать для славы Его. Обращенная весталка, родственница префекта Флавия, придаст много блеска нашей святой вере.

Теодорих грустно улыбнулся.

– Я сделаю все, что прикажете, – сказал он, – только помните, что я предостерегал вас.

Воевода повернулся к дверям, ведущим в его кабинет, но вдруг остановился и стал прислушиваться.

С улицы сквозь стены дома проникал какой-то шум, похожий на осеннюю бурю. Он то стихал, то усиливался, замолкал и поднимался с протяжным свистом.