Теодор Еске-Хоинский - Последние римляне

За столько жертв, которые он принес из любви к ней, может же он рассчитывать на ласки любимой женщины.

Глухо раздавался в ночной тишине конский топот. Временами слышался громкий окрик Фабриция, которым он предупреждал встречных:

– С дороги, с дороги!

Жители Италии, привыкшие к бешеной скачке правительственных курьеров, беспрекословно сторонились.

Чем большее расстояние отделяло Фабриция от Рима, тем сильнее росло его нетерпение и желание видеть Фаусту.

Он совершенно напрасно испугался подозрений Юлия. Теперь, когда он спокойно разобрался в словах Флавиана, то убедился, что это были лишь одни догадки. Если бы римляне знали, где скрыта Фауста, то освободили бы ее и без его посредничества. Префект выпытывал его, хотел его обойти, вырвать у него тайну…

Если бы даже Юлий действительно напал на след Фаусты, все равно Теодорих не дозволит вырвать из своих рук драгоценный клад. Недаром в его распоряжении был десяток храбрых аллеманов.

Фабриций прижал руки к груди, как бы обнимая кого-то.

– Я не отдам тебя никому, – шептал он. – Никто не будет лобзать твои уста, обнимать твое божественное тело, упиваться твоим голосом. Ты принадлежишь мне. Я завоевал тебя для себя.

А вихрь язвительно смеялся в листве придорожных деревьев.

Этот смех раздражал Фабриция.

Выросший в лесах и лагере, с детских лет привыкший к природе, он верил в тесную связь между человеком и тем, что его окружало.

Кто-то, должно быть, неведомые демоны, позавидовал его счастью.

– Она принадлежит мне! – вскричал он с гневом, как бы отвечая кому-то.

Вихрь усиливался, рос, шипел, точно ядовитая гадина.

Фабриций поднял кулак:

– Смеюсь я над вашей злобой!

Ветер подхватил его слова, развеял их вокруг, поглотил в себя, и снова раздался его насмешливый, язвительный хохот.

Епископ Амвросий садился уже в носилки, чтобы навестить местную больницу, как перед его Медиоланским дворцом остановились двое всадников.

Один из них соскочил с коня, бросил поводья своему спутнику и проговорил, преклонив со смирением голову:

– Винфрид Фабриций, воевода Италии, доверенный императора Валентиниана, прибегает к твоей мудрости и снисходительности с душой, полной смирения.

Епископ пытливым взглядом окинул стройную фигуру воеводы. Видимо, Фабриций произвел на него хорошее впечатление, потому что Амвросий благосклонно улыбнулся.

– Ты едешь из Рима? – спросил он.

– Я безостановочно скакал от этого гнезда языческих суеверий, чтобы сложить у ног твоих тяжесть, которая превозмогла мои силы. Сними ее с меня, святой отец.

– Ты измучен дальней дорогой. Отдохни сначала.

– Твои мудрые слова будут для меня самым сладким отдыхом, – отвечал Фабриций.

Амвросий приказал спутнику подождать.

– Иди за мной, – сказал он мягким голосом.

Он в сопровождении Фабриция прошел в свой кабинет, сел у стола, заваленного книгами, и указал гостю на большое дубовое кресло.

Но Фабриций бросился перед ним на колени.

– Будь снисходителен к моей молодости, – умолял он.

– Говори без опасения, – ободрял его Амвросий. – Господь наш, Иисус Христос, пришел на землю, чтобы искупить от греха человеческий род. Он не отталкивает от себя никого. Ты знаешь, что на Голгофе Он простил разбойника, который уверовал в Его божественное милосердие.

Епископ облокотился на ручки кресла и приготовился слушать.

Фабриций начал.

Спеша, задыхающимся голосом, отрывистыми словами, точно опасаясь, что его покинет решимость, он с волнением и страхом Божиим передавал историю своей любви к Фаусте, давнего страшного убийства одного беззащитного язычника. Наконец он сказал последнее слово и поднял на Амвросия свой неуверенный взгляд.

Епископ сидел неподвижно, с закрытыми глазами. Его бледное, спокойное лицо ничего не говорило.

– Евангелие говорит, – начал он. – «Слышали вы, это сказано старым: не убий, а кто убьет, тот повинен суду». Ты говоришь, что язычник был только презренным червем? А что же ты такое перед величием Бога, Который повелевает солнцем, землею и звездами? Что такое твоя сила, твоя молодость, твой сан перед лицом Предвечного Творца? Удар меча, копья или метко направленная стрела сломят твою гордыню, и будешь ты слабее и ничтожнее бессловесного младенца. Как солдат, ты должен знать свою слабость человека. Смерть на твоих глазах пожирала самых отважных, бросала под копыта лошадей самых могущественных, издеваясь над пурпуром прославленных вождей и монархов. Ты говоришь, что этот язычник родился для того, чтобы его раздавила нога храброго мужа? Разве ты сотворил его, ты вдохнул душу в его тело, ты послал его на землю? Откуда ты мог знать, что наш Господь Иисус Христос хотел внезапной смерти этого римлянина. Милосердный Бог не желает гибели самых закоренелых грешников и радуется обращению и покаянию даже отцеубийц. Тяжело провинился перед Господом тот, кто воспрепятствовал падшей душе вознестись с покаянием к Вечному Свету и омыться в Его всеочищающем пламени. Ты же совершил больше, лишив истинной, вечной жизни того несчастного, отняв у него время, чтобы креститься во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Фабриций жадно поглощал слова Амвросия. Но не все, что говорил епископ, убеждало его сердце, которое преклонялось только перед силой, отвагой и смелостью и презирало слабость. Неужели язычник мог сравняться перед Богом с ним, неустрашимым последователем истинной веры? Этот негодяй не рискнул бы своей жизнью для Христа, а Фабриций только глубже надвинул бы шлем на глаза и пошел бы за голосом своего Господа в огонь, на дно моря, в ад – всюду, куда бы ему ни приказал идти Творец мира.

Ему было понятно только одно: римлянин мог бы принадлежать к пастве Христовой и потому имел право на снисходительность, может быть, единоверца. Он мог подвергнуть его заключению, отдать под стражу Теодориха, замкнуть его зловредные уста… А он убил его и лишил возможности обратиться к Господу, примириться с Богом.

Фабриций поцеловал руку епископа и проговорил с сокрушением:

– Я тяжко согрешил, святой отец. Скажи, что я должен сделать, чтобы умилостивить Доброго Пастыря?

– Тяжко твое прегрешение, – отвечал Амвросий, – но милосердие нашего Господа, Который простил разбойника и блудницу, Который снисходит ко всякой людской слабости, простит и тебя, если ты искупишь грех. Ты согрешил по своей вспыльчивости и своеволию и должен искупить грех смирением и покорностью. Ты возложишь на себя одежду кающегося и в течение десяти дней на паперти Медиоланского храма будешь просить верных молиться о тебе. В течение других десяти дней ты будешь исполнять обязанности сторожа в моей больнице, не избегая самой унизительной службы. Потом ты на месяц удалишься в пустынь благочестивого Фомы, близ Коменского озера, и будешь там, в лесной тишине, в голоде и лишениях, вдали от соблазнов мира, размышлять о таинствах нашей веры. Смирение, покорность, телесные лишения и молитва остудят твою вспыльчивость и приблизят твою дикую душу к Христу. Страдая сам, ты познаешь страдания других и научишься обуздывать свою неукротимость.