Петр Полежаев - Фавор и опала. Лопухинское дело

– Молись Богу, Катя, наша участь может измениться.

Мог ли предположить «некий дракон» Василий Лукич, зорко стороживший за всеми движениями императрицы и всех являвшихся к ней, в этом миленьком, невинном белокуром мальчике – злого гения, покончившего с ними, великанами.

Накануне заговора сестер, вечером, в покоях обширного дома генерал-поручика князя Ивана Федоровича Барятинского собралось довольно большое общество. Более семидесяти дворян, или, как они сами тогда себя называли, шляхтичей, шумели и кричали: всех занимал один и тот же серьезный политический вопрос о кондициях российскому правлению.

– Ну их, к черту, верховников! Мы не крепостные! Будет ломаться над нами! – раздавалось в разных местах из общего гула.

Гости разделились на две кучки, но видно, что большинство тяготело к одной группе, в которой находились хозяин Иван Федорович и Василий Никитич Татищев. После долгих споров наконец все остановились на том, чтобы написать челобитную к императрице, в которой просить ее приказать рассмотреть мнение их, шляхтичей, поданное Верховному тайному совету 4 февраля, и затем решить по большинству голосов, какой должен быть введен образ правления. В силу такого решения все единодушно стали просить Василия Никитича написать сейчас же от них прошение к императрице. Для Василия Никитича, как человека опытного в писании, это не представило никакого затруднения, и прошение было действительно изготовлено в какие-нибудь полчаса.

– Опробуем! Опробуем! – отозвались все, когда Василий Никитич прочитал свое произведение.

Но заявление от одного все-таки малочисленного для такого дела собрания не могло иметь особенного значения, а потому хозяин, Иван Федорович, предложил немедленно же передать эту просьбу князю Алексею Михайловичу Черкасскому, у которого постоянно собиралась более значительная партия. Поехал с прошением сам автор Василий Никитич, как владеющий полною возможностью доставить все объяснения и убедить в необходимости единодушного содействия в таком рискованном деле.

У князя Алексея Михайловича Василий Никитич застал большое, шумное сборище, человек более девяноста, в котором много было и из генералитета. В числе собравшихся находились: князь Григорий Дмитриевич Юсупов, Дмитриев-Мамонов, Антиох Дмитриевич Кантемир и несколько гвардейских офицеров. Объяснив окончательное решение барятинского кружка, Василий Никитич прочел сочиненное им прошение, которое все единогласно одобрили, а князь Антиох Дмитриевич предложил переписать его тотчас же набело. С переписанным и подписанным всем кружком Черкасского прошением Татищев воротился к нетерпеливо ожидавшим его товарищам, поспешившим сейчас же подписать свои имена. Оппозиция, наконец, действовала решительно и быстро. В один вечер написалось прошение, рассмотрелось и подписалось в двух собраниях. Кроме того, бывшие у князя Черкасского граф Матвеев и князь Кантемир отправились собирать подписи по гвардейским полкам, в которых подписались пятьдесят офицеров из гвардии да тридцать кавалергардов. Всего же в один вечер подписались двести пятьдесят восемь человек. В заключение условились на следующий день собрать подписи, а затем, в среду 25 февраля, всем собраться в доме князя Черкасского и потом отправиться во дворец к императрице для личного представления прошения.

С рассветом 25 февраля вереницы экипажей различного вида и объема направились к обширному дому князя Черкасского 1. Персоны в блестящих костюмах, шитых кафтанах, чулках и башмаках наполняли парадные покои. На всех лицах торжественное выражение приготовления к чему-то таинственному, к какому-то многознаменательному событию в жизни; не слышалось обычной суеты, толкотни и перекоров. Молча поприветствовав хозяина, каждый отходил и занимал место, по возможности соблюдая должное чинопочитание рангов. Скоро съехалось до трехсот дворян, и хозяин как-то внушительно и важно произнес: «Пора!» «Пора!» – тихо повторили несколько голосов, и все направились к выходу.

– Господа! – предложил граф Матвеев, когда все гурьбою размещались по своим экипажам. – Мы не немцы и не на позорище какое едем, а на великое государственное дело. Подобает нам прежде ехать в Успенский собор помолиться и отслужить молебен за успех.

– В Успенский! В Успенский! – заговорили все, и к собору потянулась несметная вереница экипажей, к которым по дороге присоединялись новые, запоздавшие или по осторожности выжидавшие дворяне. У собора столпилось более шестисот экипажей.

Тревожно провела ночь на 25 февраля императрица Анна Иоанновна. Не освежающий и укрепляющий сон, а какая-то дрема, то с грезами из мира фантазий, то с образом из недавно покинутой жизни, томила ее в длинные, зимние ночные часы. Ранее обыкновенного, хотя она вообще вставала рано, далеко до рассвета, поднялась она с постели и занялась своим туалетом. На вопрос любимой горничной Авдотки Андреевой о том, какую приготовить робу, императрица выбрала одну из самых нарядных и красивых.

– Разве выход? – недоверчиво переспросила девушка несколько фамильярным тоном, каким обыкновенно говорят служанки в фаворе, поверенные сердечных тайн и убежденные в своем влиянии на госпожу.

Анна Иоанновна любила слушать болтовню своей любимицы Дунюшки во время туалета, но теперь совсем не то, теперь она не слыхала или просто не хотела отвечать на вопрос. Вообще в это утро многому пришлось удивляться Дунюшке. С необычною заботливостью императрица занималась хитрою уборкою волос по тогдашней моде, с особенным вниманием вглядывалась в свое отражение в зеркале, как будто изучая позу и выражение, казалась то нетерпеливою и раздражительною, то вдруг застывающею в принужденном положении под влиянием какого-то внутреннего вопроса, охватившего все ее существо до нечувствительности ко всему внешнему. Каждый шум внизу, шорох, каждое движение заставляли ее вздрагивать, попеременно краснеть и бледнеть.

Только что успела императрица кончить свой тщательный туалет и напиться чаю, как внизу действительно раздался шум, а вслед за тем беготня. Это был приезд дворян.

По окончании молебна в Успенском соборе дворяне в том же порядке двинулись ко дворцу, прибыв куда, потребовали немедленного доклада государыне о даровании им аудиенции. Вместо государыни к ним вышел встревоженный князь Василий Лукич Долгоруков.

– Если имеете какую меморию, – обратился он к приезжим нетвердым голосом, – то передайте ее мне. В свое время я повергну ее на всемилостивое воззрение ее величества.

Раздался общий говор, шум и крики, из которых можно было только расслышать некоторые отдельные фразы: