Н. Машкин - Царь-колокол, или Антихрист XVII века

– Ну, чем порадуешь, матушка? – вскричал Курицын, встречая просвирню.

– Отдала! – отвечала она торжественным голосом.

– Ну, исполать тебе! Ай да Василиса Кононовна, за что возьмется, так лицом в грязь не ударит, – вскричал радостно дьяк. – Ну что, чай, долго она не брала?

– Как не брала… Увидела колечко и невесть как обрадовалась; поалела моя голубушка, словно маков цвет.

– Немец правду сказал! – радостно прошептал Курицын, щелкнув рукой. – Ну, не грех тебе, матушка, за такую радостную весточку и еще алтын прибавить? – вскричал он с восторгом.

– Спасибо тебе, родимый, – отвечала просвирня, принимая монетку. – Только чудно мне, – прибавила она, – зачем он через тебя колечко пересылал?

– Да видишь ли, сам-то приятель тебя не знает, так и поручил мне, – сказал Курицын, радуясь, что так удобно успел свалить от себя посылку на другого.

– Кто, Алексей-то не знает меня? В своем ли ты уме? – вскричала в изумлении Василиса Кононовна. – Да не через меня ли он и в саду-то виделся?

– Какой Алексей? – спросил в свою очередь изумленный Курицын.

– Вестимо, постоялец мой, – отвечала просвирня. – Ты думаешь, что уж не сказал мне, так я и не узнаю? Ан нет: мне она, голубушка, сама сказала, что кольцо-то от Алексея.

Как сумасшедший выбежал Курицын от просвирни, проклиная хитрого немца. Еще встретив Алексея ночью возле дома Башмакова, он начал подозревать его в связи с Еленой и теперь, уверившись в этом на деле, поклялся отомстить ему и Пфейферу за оскорбление, сделанное ему отказом Башмакова.

– Федор Трофимович, обожди минутку! – закричал кто-то, видя дьяка, идущего по улице, и бросившись за ним, чтобы догнать его; но Курицын, отмеривая огромные шаги и рассуждая сам с собой, не слыхал этого воззвания. – Да куда тебя словно нечистый несет, прости господи! – вскричал человек, догонявший Курицына, успев, наконец, схватиться за полу eго однорядка. – Где ты пропадаешь? – продолжал он, едва выговаривав слова от усталости. – Я тебя ищу уж часов пять, по приказу боярскому.

– Ах, это ты, Панфилыч? – произнес дьяк, увидя перед собой одного из псарей боярина Стрешнева. – Что тебе нужно от меня?

– Аль ты оглох сегодня? – сказал с удивлением псарь, посмотрев пристально на дьяка. – Да я, кажись, закричал, что боярин требует тебя к себе, так громко, что у самого в ушах звенит.

И, не дожидаясь ответа Курицына, Панфилыч, схватив дьяка за руку, потащил в дом Семена Лукьяновича.

Огни давно уже потухли в домах жителей Москвы белокаменной, но из открытых окон дома Семена Лукьяновича Стрешнева выходили струйки света, доказывавшие, что обитатели его не предались еще покою.

В пространной хоромине боярина за широким дубовым столом заседали его задушевные приятели и сподвижники: боярин и дворецкий князь Юрий Сергеевич Долгорукий, ближний боярин князь Никита Иванович Одоевский и окольничий Родион Матвеевич Стрешнев. По всему можно было заключить, что предметом собрания их не была простая дружеская беседа, хотя кубки с заморским вином, стоявшие на столе, не раз уже обходили каждого гостя.

– Встань-ка да посмотри, Родион, нет ли кого за дверью. – произнес вполголоса хозяин, обращаясь к окольничему Стрешневу, своему свойственнику, и, по исполнении последним приказания, обратился к своим гостям со словами: – Ну так теперь вы ясно видите, что нам всем несдобровать, коли мне не удастся доказать на деле обвинений, сделанных царю на Никона, и поэтому мы должны помогать друг другу до последнего издыхания.

– Да, это ясно, как солнце, – отвечал Долгорукий, – в поэтому теперь более, нежели когда-нибудь, надобно действовать решительно, чтобы одним ударом все кончить.

– Именно за этим-то я и пригласил вас сюда, – продолжал хозяин, – чтобы, когда я расскажу положение дела, всякий видел, что ему должно будет в этом случае предпринять. Царь, помня дружеское расположение, в котором он находился прежде с Никоном, не перестает питать к нему это и поныне, и поэтому самое верное средство состояло в том, чтобы обнаружить перед ним неблагодарность его прежнего любимца. Я вперед знал, каким ударом поражу царя, объявив ему, что патриарх проклинает его во время церковного служения; теперь стоит доказать только на деле.

– Однако это не так легко, как ты думаешь, – воскликнул Одоевский. – Правда, что патриарх читал на молебне в Воскресенском псалмы Давида: «Да будут сние его малы, сынове его сиры, жена его вдова», – а я знаю и то, что это относил он к стольнику Роману Боборыкину, с которым патриарх рассорился при покупке у него поместья.

– Знай себе на здоровье, лишь бы царь себе не ведал, – отвечал Стрешнев с коварной улыбкой. – А чтоб этого не могло случиться, – продолжал он, – так я уже принял свои меры. Проведав, что царь вздумал отослать несколько человек из приближенных к себе в Воскресенский монастырь, чтобы взять допрос с патриарха и всех бывших в церкви во время проклятия, я устроил так, что для допроса отправят тебя, Никита Иванович, тебя, Родион Матвеевич, да митрополита Паисия, который ненавидит Никона еще хуже нас! Что, каково выдумано-то, голубчики?

– Да, исполать тебе, Семен Лукьянович, дельце придумано гоже; мы при допросе охулки на руку не положим, – сказал Одоевский.

– То-то же! Знай наших! – вскричал Стрешнев, зверски захохотав. – То ли я еще скажу вам, любезные други и собеседники, так ли вас порадую, – продолжал Стрешнев, посмотрев с улыбкой на присутствующих. – Весть моя будет для вас послаще даже этой мальвазии. – И он показал на стоявшую на столе с заморским вином узорчатую флягу.

– Что такое? Не томи нас, говори скорее, государь Семен Лукьянович! – вскричали собеседники, устремив горящие любопытством взоры на хозяина.

– Слушайте и разумейте, – сказал Стрешнев, протянув вперед руку и как бы приглашая к вниманию. – Все, что мы предпринимали до настоящего времени для погибели Никона, было только обвинением, а не доказательством, так что патриарху стоило лишь каким-нибудь образом возбудить к себе в царе чувство сострадания, и тогда все наши обвинения взлетели бы на воздух, и Никон сделался бы прежним Никоном; ну а нас, по его милости, отправили бы куда-нибудь подальше. Одно только неосторожное письмо его в Царьград, заключавшее в себе изветы на царя и писанное собственной рукой патриарха, могло служить полным и непреложным обвинением. Но у нас была в руках лишь черновая отпись, а не подлинное писание, и это составляло еще слабое доказательство, не говоря уже о том, что вмешательство царьградского первосвятителя, если бы он получил письмо Никона, сильно могло бы расположить царя в пользу обвиненного. Теперь, почтенные собеседники мои, поздравляю вас с новым патриархом, потому что сегодня утром я узнал, что подлинное рукописание Никона, отосланное в Царьград, возвратилось в Москву, а если оно в Москве, так понимаете, разумеется, явилось назад не по желанию уже патриарха! Вот вам дорогая весточка, друзья мои!