Н. Машкин - Царь-колокол, или Антихрист XVII века

– Как? – воскликнул царь. – Неужели ты не хочешь благословить меня?

– Государь, – спокойно отвечал Никон, – если для успокоения своей совести ты нуждаешься в моем прощении, то да отпустит тебе Господь грех твой, но не умоляй меня тщетно о благословении.

– Отче Никон! – сказал кротко царь. – Где же то евангельское смирение и незлобивость, которые заповедал Спаситель на кресте? Ты мне ставишь в вину осуждение Вселенского собора; но если б от меня зависело оставить тебя в патриаршем сане, то…

– Не думаешь ли ты, царь, – прервал монах, – что вы, люди, отняли у меня дарованное Богом? В одежде монашеской ты пред собою по-прежнему видишь главу церкви, и если б насильно нарядили нас в одежду скомороха и, вместо сего архиерейского жезла, дали в руку гудок, то и тогда будем мы смиренным Никоном, Божией милостью патриархом Всероссийским!

В очах царских мелькнул огонь гнева, Алексей Михайлович раскрыл уста… Он, казалось, хотел поразить Никона одним словом, но при взгляде на гордое лицо бывшего патриарха удержался и несколько мгновений стоял в молчании, как бы размышляя о словах, сказанных Никоном…

– Упрямый монах, – прошептал, наконец, про себя царь и, не взглянув уже более на Никона, вышел из кельи.

Кто определит закон, по которому совершается борьба страстей в сердце нашем? Едва царь сделал шаг назад, Никон как бы преобразился: на лице его, вместо выражения упорства, явились следы беспредельного смирения, в глазах ясно обозначилась глубокая преданность судьбе. Казалось, весь состав его изменился…

Он протянул руки к царю, как бы желая удержать его. Но дверь кельи затворилась, и целая вечность разделила их от нового свидания…

На другой день благодушный государь явил еще раз пример своей прекрасной души: он прислал Никону в дальний путь собольих и лисьих шуб и мешок серебряных денег. Нужно ли говорить, что бывший патриарх отказался и от этого…

Рано утром отправлен был Никон, под прикрытием крепкой конной стражи, в Белозерский Ферапонтьевский монастырь. В простых крестьянских санях, но в мантии и с посохом, во избежание народной смуты, вывезен он был с Лыкова двора в дорогу. Сопутствующие Никона пристава, сообразно с данным приказом, хотели провезти его через Москву сколько возможно поспешнее, но, несмотря на раннее время, улицы, по которым следовало проезжать бывшему патриарху, до того были полны народом, что лошади могли идти не иначе, как шагом, и то при помощи стрельцов, прокладывавших путь силою. При приближении Никона народ падал на землю, женщины били себя в грудь, с воплем и слезами бросались все целовать его руки, хотя сомкнувшаяся возле саней стража не допускала к нему. При этом всеобщем смятении спокоен был один Никон… Но была минута, когда и он не мог совладеть с собою, и увлажненные веки были свидетелями его внутреннего волнения; минута, в которую он увидел на улице рвавшегося к нему из рук стрельцов любимого его клирика…

Подъехав к Кремлевским воротам, поезд, подвигавшийся до того шагом, должен был совсем остановиться за теснотою, ибо в это время через ворота тянулся огромный обоз, состоявший из множества длинных саней, нагруженных железными изделиями. Сопровождавшие Никона стрельцы хотели остановить обоз, но возчики упирались и, напротив, требовали сами дороги, говоря, что едут по государеву указу. Как обыкновенно бывает в этих случаях, крик, теснота и давка сделались страшные. Наконец, подоспевший верхом мужчина в высокой бобровой шапке, по-видимому распоряжавшийся обозом, успел восстановить порядок. Увидев Никона, он спрыгнул с лошади, подошел к нему и, попросив благословения, с чувством поцеловал руку бывшего первосвятителя… Окружавшие стрельцы не смели остановить своего начальника и любимца царского…

– Неисповедимы пути Господа, святой отче, – сказал Матвеев. – На этом самом месте, четырнадцать лет назад, я встретил тебя, шествовавшего в Кремль к принятию Патриаршего достоинства, а теперь…

– Суета сует и всяческая суета, Артемон Сергеевич, – сказал холодно Никон. – Но оставим в покое прошедшее, – продолжал он, – скажи мне лучше, для какой потребы везут в Кремль эти великие железные болты и подпоры, которые я вижу на санях?

– Для подъема Царь-колокола, – отвечал Матвеев.

Никон покачал головою и громко произнес:

– Всуе трудяшася!

Между народом, стоявшим вокруг, пробежал ропот. Слова Никона приняты были за пророчество.

– Как? Что ты хочешь этим сказать? – воскликнул Артемон Сергеевич.

– Аще не Господь, тщетно заботятся зиждущие, – сурово отвечал Никон.

– Но мы уповаем, что Господи не отринет труды, предпринятые во славу Его…

В это время поезд двинулся вперед, и Никон не слыхал уже последних слов Матвеева. Не слыхал их и Алексей, стоявший позади Артемона Сергеевича и слышавший до того весь разговор. Слова Никона, будто громовою стрелою, поразили его сердце…

Отъехав от ворот на несколько сажен, поезд еще раз должен был остановиться на короткое время: поперек улицы тянулось погребальное шествие. Хоронили Стрешнева, который как будто и после смерти хотел потревожить Никона. Молча осенил бывший патриарх крестным знамением гроб своего бывшего врага и еще раз прошептал изречение «Суета сует и всяческая суета».

Прошло четыре месяца после удаления Никона из Москвы, и о нем успели уже забыть, как все забывают в этом мире. Новые происшествия заняли умы зрителей, чтобы в свою очередь уступить место другим, которые будут привлекать к себе внимание новизною. Между тем настала весна, и вся Москва обратилась к колоколу. Работы на Ивановской колокольне, остановленные при наступлении зимы, возобновились с величайшим рвением. Мастеровые круглый день копошились, как муравьи, по всем направлениям лесов, покрывавших колокольню. Наконец, после усиленных трудов пятисот рабочих в течение месяца, все было приготовлено к поднятию медного великана, снаряды и махины поставлены на своих местах, лишние подмостки сняты. Приступили к постройке особых возвышений для духовенства, царского сиденья и для знатных иностранцев, бывших в то время в Москве при посольствах.

Много народу работало на колокольне, но едва ли не вдвое более было здесь всегда любопытных зрителей. Всякий горел нетерпением увидеть собственными глазами все приготовления к этому великому предприятию, о котором два года назад едва ли кто смел помыслить. Всякий хотел пройтись по каждой из бесчисленных лестниц, ведших наверх, постоять на каждой площадке, выдавшейся на стенах колокольни. Все дивились чудному устройству, ахали от изумления, приходили в восторг от каждой поделки. И тут не было, однако же, пустого любопытства или недоверчивости к счастливому успеху предприятия; напротив, все смотрели на устройство с каким-то особенным благоговением, ибо одна мысль, что каждая из этих подпорок служит к тому, чтобы совершить беспримерный подвиг к прославлению Бога, заставляла, несомненно, надеяться на благое окончание дела. Забыв недоверчивость, столь свойственную нашему народу, и особенно в то время, каждый гордился будущим исполнением предприятия, как собственным подвигом. Правда, были люди, которых тревожило предсказание бывшего патриарха, но число таких уподоблялось волне в целом море. Большинство не хотело допускать и мысли о неуспехе… А Алексей? Что чувствовал он в эти минуты, напутствуемый от всех благословениями, встречаемый отовсюду почтительным видом своих сограждан, смотревших на него как на высшее существо? О, в часы эти он не променял бы своего положения на все сокровища мира. Иногда приходило ему на память пророчество Никона, и тогда по телу юноши пробегало невольное содрогание, но он старался удалить из мыслей своих это воспоминание и почти всегда успевал в том…