Михаил Шевердин - Тени пустыни

— Отчет до копейки мною составлен… Вы его получите… Однако прошу вас подкрепить силы. И вашего молодого спутника прошу к дастархану.

Как и подобает хорошему хозяину, он сам расстелил шелковый дастархан, сам поставил подносы со сладостями, сам разломил пахнущие тмином и теплом золотистые лепешки, разлил чай. И в конце концов он торжественно принес из кухни фаянсовое блюдо с пловом. Он делал все это с таким видом, как будто хотел сказать: «Я чту тебя, дорогой почтенный гость!» На Зуфара он поглядел искоса, но пригласил его к дастархану. Джаббар ел плохо. Пища не шла ему в горло. Он никак не мог справиться с собой и вернуть себе привычное хладнокровие.

«Выдержка! Выдержка!» — говорил себе. Но какая тут выдержка, когда все провалилось. Да, из невнятного, путаного, полного противоречий отчета старого джадида вытекало, что обширные планы рухнули. Ехать через пустыню, терпеть лишения, подвергать жизнь свою опасности… И зачем?..

Джаббар с отвращением жевал куски пищи, и нежная баранина казалась ему сапожной подметкой. А ведь по распоряжению Заккарии на колхозной ферме зарезали шестимесячного барашка. Старый джадид пользовался в Бурдалыке большим почетом. Все знали, что сам Файзулла Ходжаев его друг детства. Никто не задавался вопросом, почему друг главы правительства республики живет чуть ли не тайком в каком — то комарином, пыльном Бурдалыке…

Плов был великолепен. Готовил его Арифджан — большой мастер, тоже знакомый Зуфара. Арифджан работал на реке около Фараба. Но все, и Зуфар, знали, что он промышляет контрабандой. Мясо молодого барашка таяло во рту, редька, поданная к плову, была изумительно сочная, гранатовый сок великолепен и вполне подходил к остуженной на льду смирновской «белоголовке». Нет, старый джадид умел покушать и к тому же располагал достаточными средствами, чтобы хорошо кушать. И, подливая в пиалы водку, он не преминул подчеркнуть: «Еще со времен белого царя!» С удивлением Зуфар заметил, что араб на этот раз даже не пытался отказываться от водки, а решительно, не поморщившись, осушал одну пиалушку за другой.

«Зажирели буржуи, — думал Зуфар, — какое угощение закатил, старый бездельник».

Но эта мысль не помешала ему отдать должное плову. Правда, он почти не пил, но бок рисовой горки на блюде с его стороны таял с завидной быстротой, чего нельзя было сказать о стороне Джаббара. Он почти не ел, много, вопреки своему обыкновению, пил и молчал. Он даже не слушал жалобы на жизнь контрабандиста, который все рассказывал, как трудно с новым комендантом заставы, проклятие его отцу! Надо переправлять семьсот шкурок каракуля, а как переправишь, когда у нового коменданта сто глаз. А Заккария, разогретый пловом и водкой, забавно шевеля своей смешной крашеной бородой, все что — то пытался объяснить Ибн — Салману. Заметив наконец, что араб его не слушает, он все свое красноречие обрушил на Зуфара. Не на шутку он принялся его просвещать, забыв о мраморной террасе гёрганского дворца и о своих тогдашних поучениях. Старческая память подводила. Или он думал, что Зуфар переметнулся в их лагерь. Юность Зуфара, вернее, его юный вид, его молодой крепкий румянец, пробивающийся сквозь загар пустыни, его молчаливость, принимаемая им за скромность, ввели Заккарию в заблуждение.

Непонятно, почему повел Заккария свою пространную речь. Кажется, в связи с тем, что Джаббар ибн — Салман обронил замечание о джадидах. Он сказал, что джадиды потеряли свой боевой дух и стали торгашами и копеечниками. Заккария, сам себе противореча, вступился за джадидов и воскликнул с пафосом:

— Неверно! Тысячу раз неверно! Мы тоже не из черной кости. Мой почтенный папаша, Молла Мухаммед Шариф, знаменитый во времена правления эмира бухарского Музаффа — хана мунаджим — астролог и азаимхон — заклинатель духов. Он высоко стоял над чернью. Сам эмир Музаффар вручил ему ярлык на должность агляма* в Бурдалыке. Хотите, мы почитаем вам ярлык… — Он вытащил из шкатулки пергаментный листок и начал: — «…указывается в словах корана: «Подлинно я знаю то, чего ангелы не знают…» Нет, ниже… Ага: «…осчастливил я ученейшего и священнейшего Молла Мухаммед Шарифа, одобренного нашим царственным взглядом, назначил его на должность агляма, пишущего фетвы. Содержанию этого приказа необходимо верить, не выходя из его текста, не противореча ему и не отвергая его». Несмотря на времена невежества и мракобесия, сам дедушка мой был прогрессивным, просвещенным человеком. И меня, ничтожного, он воспитал в духе прогресса. Я всегда общался с людьми прогресса. В Бейруте я пил кофе с самим Мухаммедом Али Кабани, редактором газеты «Раудат ул Мъариф». К моему голосу прислушивались все, кто болел за судьбы Османской империи. Сам его величество Абдул Гамид, султан, принимал меня во дворце. А господин Али — эфенди Шукри — член центрального комитета мусульманских обществ в Лондоне — и мистер Парвус (он из Одессы, не мусульманин) привлекли меня к сотрудничеству в константинопольской газете «Турк юрды» Юсуфа Акчурина. Не забуду слов Парвуса: «Мы желаем служить турецкой идее, приносить пользу Турции». А Исмаил Гаспаринский! Очень меня уважал и всегда именовал «джентльмен Востока». Неправильно меня обвинять в упадке духа. Что делать?! Что делать, когда большевики вырвали у нас, джадидов, руль революции и отдали его в руки черни? А черный народ разве знает, что ему надо?

_______________

* А г л я м — судья и в то же время высший представитель

духовенства.

Зуфар дал себе слово молчать, но не выдержал и бросил:

— А что ему надо?

Но старый джадид сделал вид, что не расслышал вопроса. При всей своей комичности Заккария имел достаточно здравого смысла, чтобы по тону, которым заговорил Зуфар, понять его настроение. Заккария ничуть не походил на трагического злодея. Он напускал на себя простоватость. Ничто не говорило, что этот крашеный господин с ветхими своими рассуждениями о прогрессе и революции держит в своих руках судьбы многих людей. Ласковые его взгляды и елейные речи покрывали дела, от которых могло содрогнуться и очень сильное сердце. Зуфар вспомнил Хазарасп, вспомнил Лизу, пожарище, кровь, вспомнил Ороми Джон и пожалел, что не сдержался и заговорил среди врагов. Словно что — то толкнуло его в сердце. Он испугался за себя. Он понял, что ему обязательно надо жить, что ему нельзя не жить. А тогда осторожно! Он не хотел пропасть из — за этого болтливого старца с крашеной бородой, этого идейного мудреца, подторговывающего мешочками контрабандного опия, награбленными в кооперативе кипами московских ситчиков и серебряными и золотыми деньгами царской чеканки и готового за барыши порвать глотку и своим и чужим. Ну нет. Ни словом, ни движением мускулов лица нельзя выдавать себя.