Михаил Шевердин - Тени пустыни

— Он пеший, — сказал один из них.

— Овез Гельды приказал насчет конного. Какой — то узбек. Зупар ли, Запар ли. Этот вроде туркмен. Ты туркмен?

«Знают. Все знают», — неприятно кольнуло в сердце.

— Раз он туркмен, отпустите его! — согласился всадник.

— Пощупать бы у него в поясе?

— Что с него взять.

— У него на плече сапоги.

— Хорошие сапоги, а?

Зуфар совсем не хотел терять сапоги. Кто его знает, когда сможет он достать себе новые. Сердито он заговорил:

— Овцу успокаивает: «Кошшок — кошшок!» Верблюдицу: «Харо — харроу!» А вот вас, таких сварливых баб, как успокоить? Навалились на бедного туркмена и не отвяжетесь.

Калтаманы перестали галдеть и замолчали. Зуфар с угрозой протянул:

— Узнает Старик, что вы с туркменами делаете, не возрадуетесь.

Поминать Старика Джунаид — хана попусту среди народа пустыни не принято. За поминание всуе своего имени страшный Джунаид — хан карал беспощадно. Если кто решался вслух назвать его, значит, имел на то основание и право. Калтаманы забеспокоились. Этот путешествующий пешком туркмен назвал их главаря «Стариком». Так запанибрата Джунаида называли только или его близкие, или «белая кость» из влиятельной верхушки.

— Куда идете? — после долгого молчания спросил уже вежливо один из всадников.

— Убери своего ишака с дороги, а любопытство отдай своей теще.

Шагнув прямо, Зуфар дождался, пока калтаман отгонит коня с тропинки, и, не очень торопясь, зашагал по гребню старой плотины.

Посветлело…

За плотиной начинались барханы. Серые, бархатистые в мерцании быстро белеющего на востоке неба, они врезались штормовыми валами в чугунно — тяжелую, с рыжими подпалинами тучу дыма. Крохотный зверек пискнул и промелькнул тенью. Потревоженный песок прошептал что — то едва слышно ему вслед. Лошадиный череп взглянул на Зуфара темными провалинами глаз. «Кха — кха», — каркнула сидевшая на саксауловой ветке сизоворонка и, треща крыльями, улетела.

Птица вывела из раздумья Зуфара. Он подумал, что по барханам не побежишь. Усталые, натруженные ноги его ласково принял теплый сыпучий песок.

И снова где — то заревели верблюды. Отчаянно, зловеще…

Уже длинные цвета запекшейся крови тени бежали по плоскому такыру Ляйли, когда Зуфар увидел с гребня бархана совсем близкие юрты зооветеринарного пункта. Оставалось идти самое большее минут десять. Гигантский смерч дыма упирался в тучу. Теперь только Зуфар понял, что горит не камыш.

И тут слух его резанул странный и жуткий своей непонятностью далекий вопль. Никто не кричит так страшно — ни зверь, ни человек. Так, по крайней мере, подумал Зуфар. И все же он услышал в этом вопле дикую муку и отчаяние. Кричала женщина. И Зуфар в сердце ощутил острую боль… Что — то очень знакомое слышалось в голосе кричавшей. Около юрт в дыму бегали люди в больших шапках. Блики взошедшего только что солнца поблескивали на дулах винтовок.

«Опоздал! — мелькнуло в голове Зуфара. — Что они делают с ней?»

Зуфар бросился по сыпучему откосу и, сжав до боли кулаки, побежал по твердому как камень такыру. Он знал, что уже поздно, что ничем помочь нельзя. И все же он бежал, слепой от ярости.

Зарево полыхало над пустыней. Его видел не только Зуфар. Многие и в Хиве, и в Хазараспе, и в Бусалаке взбирались по лесенкам на крыши курганчей посмотреть. Кутаясь в наскоро накинутые на плечи халаты, люди вглядывались в ночь, вдыхали теплые запахи южного ветра и пугались. Ветер нес не только запахи. Далеко в зареве гудели барабаны, ревели верблюды. Ветер дышал не только югом. Ветер звучал тревогой. Огонь и барабаны, зарево и рев верблюдов не сулят добра, когда живешь на самом краю пустыни и когда по пустыне бродит матерый, с седыми ушами и облезлым хвостом волк.

Кутались в халаты, дрогли всю ночь на плоских крышах и слушали с отчаянием: не звучат ли кроме барабанов еще копыта. Тогда придется всем плохо, тогда надо будить жен, детей и бежать. Неважно куда, но бежать. Но нет, пока ветер несет только запахи пустыни, стук барабанов и рев. Холодно, зябко, страшно, но где — то, кажется, даже поют.

А зарево все багровело и багровело, тревожа Хорезм.

Костры! Кто мог подумать, что в такое неспокойное время зажгут в ауле Геоклен столько костров из сухой колючки и тугайного хвороста, что от огня их, дымного и жаркого, запламенеют низкие тучи. А багровые блики на тучах не сулят добра еще с древних времен, когда в приграничной степи стража по тревоге поджигала маячные костры на караульных башнях, предупреждая мирный Хорезм о нашествии кочевников.

Геоклены никого не хотели пугать своими кострами. Геокленские колхозники разложили костры, много костров в своих мирных курганчах. Геоклены праздновали. Они устроили великий той, роскошное угощение. А какой пир в темноте и холоде? Председатель Непес — капитан так и сказал: «Побольше света, побольше тепла, пусть все радуются!» Он даже не подумал, что огни радости могут у кого — то в Хорезме вызвать страх и бессонницу.

Молодой колхоз праздновал день своего рождения. Геоклены объединились в колхоз уже более года. Но они еще не ощутили выгоды коллективного хозяйства. Они отобрали у баев омачи, бороны, быков. Они сообща, по обычаю древности, — хошаром — пахали, сеяли. Они даже кур и немногих тощих коров сделали общими. Но пока они только чувствовали себя хозяевами земли, а на самом деле ничего не имели. Они жили по — прежнему в нищете и голоде. Они ходили в отрепьях, подтянув потуже пояса. Но они с гордостью называли себя: «Мы — советские!» И когда местные баи предложили им взаймы хлеба, колхозники гордо отказались: «Нет!» Колхозники очень много ораторствовали на собраниях и слишком мало ели. Разве только позволяли себе и своим детям по праздникам рисовую кашу с молоком.

По случаю большого события геоклены устроили пир с барабанами и песнями. Даже в старинных дастанах о Гёр — оглы не упоминалось такое. Впервые со времен, когда аллах выгнал Адама и Еву из райских садов Джаннета, случилось, что работавшие в поте лица люди самолично делили и распределяли то, что они вырастили своими руками. Праздник председатель Непес устроил по поводу первого распределения доходов. Урожай, конечно, собрали осенью своевременно, строго, все до последнего зернышка, и ссыпали в бывшие байские закрома, чтобы никто и полфунта с колхозного тока не утянул себе домой. Всю зиму колхозники ходили вокруг байского двора, вздыхали, глотая слюнки, и почтительно ожидали директиву из города. Ох, все накрепко запомнили незнакомое слово «директива». Когда в желудке пусто и дети болеют животом от пирожков с болотной травой, — о «директиве» мечтаешь. И председателя районного исполкома, который что — то слишком долго не присылал директиву о распределении пшеницы, джугары и риса, лежавших в закромах на бывшем байском дворе, прозвали «директивбоз», что лучше всего перевести на русский язык — «играющий директивой», директивный жонглер или нечто в подобном духе. Долго геоклены ждали праздничных костров. А когда приехал с Аму — Дарьи вышедший на пенсию капитан Непес и они избрали его председателем колхоза, директива сразу же пришла. Все получили то, что заработали по трудодням. Многие, правда, обиделись, многие только теперь пожалели, что плохо работали, но все же и они радовались. И ни один геоклен сегодня не отказался в день рождения колхоза развести костер в своей глинобитной курганче посреди двора, такой костер, каких не зажигали еще никогда. И столбы огня и огненного дыма доходили до самых снеговых туч, низко стлавшихся над Хорезмом.