Джордж Фрейзер - Записки Флэшмена. Том 1.

Так что уж я предпочитал Гвалиор. Это ужасное место — огромная крепость на скалах, возвышающаяся над городом, еще большим, чем Джханси, которую считали самой неприступной во всей Индии. Я могу с полной ответственностью говорить только насчет ее подземелий, которые гораздо страшнее мексиканских тюрем, если вы можете себе это представить. Я провел в них большую часть последующих двух месяцев, закупоренный в настоящем каменном мешке — бутылкообразной камере, среди собственных нечистот, а также крыс, блох и тараканов в качестве единственной компании. Исключение составлял Шер-Хан, который где-то раз в неделю приходил меня проведать, чтобы удостовериться, что я еще не умер.

Он, вместе с двумя приятелями-пуштунами, привез меня в эту крепость, исполняя приказ рани, и это была самая мучительная скачка в моей жизни. К тому времени, когда мы достигли Гвалиора, я почти потерял сознание, мотаясь в седле, потому что эти скоты и не подумали снять с меня цепи, несмотря на то что мы проскакали сотни миль. Полагаю также, что мой дух пострадал еще более моего тела, так как после всех этих ужасных испытаний я вдруг почувствовал, что мне уже все равно, жив я или умираю — просто хотелось, чтобы все это поскорее закончилось. Когда среди ночи меня привезли в Гвалиор, почти волоком втащили в крепость и швырнули в вонючую, тускло освещенную камеру, я только лежал и всхлипывал, как младенец, бормоча в бреду что-то о Мируте, Канпуре и Лакноу, про тугов, крокодилов, злобных шлюх и все такое прочее. Мог ли я себе представить, что все самое худшее мне еще предстояло испытать?

Однако не будем забегать вперед. Пока я торчал в подземельях Гвалиора, ожидая сам не зная чего, почти уверившись, что я останусь здесь до самой смерти, если раньше не сойду с ума, в драме Мятежа разыгрывались заключительные акты. Кэмпбелл навел порядок к северу от Джамны, а Роуз, овладев Джханси, двинулся на север, по пятам Тантии Топи и моего ангела-хранителя Лакшмибай, которая присоединилась к своему кузену. Роуз разбил их при Калпи и Канче и отбросил к Гвалиору, где я наслаждался прелестями местного гостеприимства. Любопытной деталью всего происходящего было то, что, пока я заживо гнил в камере, правитель Гвалиора, махараджа Сциндия, не принимал участия в мятеже и не должен был позволять использовать свои темницы для содержания пленных британских офицеров. Фактически, конечно же, он сам (или его главные советники) все время сочувствовали мятежникам, как это в конце концов и выяснилось. Поскольку после поражения при Калпи, Тантия и Лакшмибай повернули к Гвалиору и армия махараджи без единого выстрела перешла на их сторону. Так что все они собрались здесь — последние силы индийских мятежников в стенах самой мощной твердыни страны — а Роуз неумолимо приближался.

Конечно, тогда я ничего обо всем этом не знал; валяясь в своей тесной камере, с отросшей бородой и спутанными волосами, в грязных и вонючих лохмотьях мундира панди (который мне так и не удалось снять ни разу после того, как я надел его в лагере Роуза), я был одинок, словно на Северном полюсе. День шел за днем, неделя — за неделей, без малейшей весточки о том, что творится в мире, поскольку Шер-Хан едва перебрасывался со мной парой слов, несмотря на то что я приставал к нему с мольбой и угрозами всякий раз, когда его бородатая рожа показывалась у окошка в двери моей камеры. Самое страшное в таком заключении — ничего не знать об окружающем; потерять счет дням, не зная, прошел ли месяц или уже целый год, и существует ли в действительности мир за пределами тюрьмы, сомневаясь уже, не сон ли это — что я когда-то был маленьким мальчиком, играющим в полях Рагби, или уже мужчиной, гулявшим в Гайд-парке или катавшимся верхом к Альберт-Гейт, приветствуя леди, играющим в бильярд, скакавшим вслед за собаками на охоте, путешествующим по Миссисипи на колесном пароходе или смотрящим, как луна восходит над рекой Кучинг — можно было усомниться даже в том, что все это где-нибудь существует, а тогда эти мрачные стены, окружающие меня, и есть весь мир, который когда-либо существовал или будет существовать… тогда ты начинаешь постепенно сходить с ума, если только нет возможности сосредоточиться и думать о чем-то по-настоящему для тебя реальном.

Я слышал про парней, которые удерживали себя, чтобы не сойти с ума в одиночном заключении, пением всех известных им псалмов или пытаясь доказать теоремы Евклида или вслух читая стихи. Но у каждого свой вкус: я не испытываю особой склонности к религии или геометрии, а единственной поэмой, которую я помнил, была одна из од Горация, которую Арнольд заставил меня выучить в наказание за то, что я как-то пустил ветры во время молитвы. Так что вместо этого я вспоминал всех женщин, с которыми в жизни мне удалось переспать — от сладенькой кухарочки в Лестершире, когда мне было пятнадцать, до полукровки, за которую я получил выговор в Канпуре и, к моему удивлению, насчитал целых четыреста семьдесят восемь, что, по моему мнению, было вполне достаточно, особенно если учесть, что я не считал повторных связей. Поразительно, когда задумаешься о том, сколько на все это должно было уйти времени.

Возможно, оттого, что я вспоминал всех моих женщин, однажды ночью мне приснился страшный сон, в котором я танцевал со всеми ими на балу, который проходил прямо на палубе «Бэллиол Колледжа», причем сам капитан Спринг вполне демократично дирижировал оркестром, в шляпе с пером и белых перчатках. Здесь были все — Лола Монтес, Жозетта и Джуди (любовница моего папаши-сатрапа), и Сьюзи из Нового Орлеана, и толстая баронесса Пехман, и танцовщица Нариман, и остальные, причем все приковывали себя ко мне кандалами, так что я вынужден был танцевать, изнывая от тяжести, звеня цепями и почти плача от измождения. А когда я просил немного отдохнуть, Спринг лишь закатывал глаза и заставлял музыкантов играть все быстрее, а барабан бил все громче… Элспет с Палмерстоном вальсировали рядом и Пам протягивал ей свои вставные зубы, крича: «Вам они понадобятся, чтобы есть чапатти с вашим следующим партнером». — И тут появилась Лакшмибай, обнаженная, с глазами, блестящими под вуалью; она обхватывала меня и валила на палубу, полумертвого от усталости и груза кандалов, а барабан все бил — бум-бум-бум — все быстрее и быстрее… И тут я проснулся, задыхаясь и цепляясь руками за пучки грязной соломы, а ушей моих вдруг достиг отдаленный гул канонады.

Пушки гремели весь этот день и весь следующий, но, конечно же, я не мог сказать, что это означает или кто это стреляет, к тому же я был слишком измучен, чтобы об этом задумываться. Утром на третий день канонада продолжилась, и вдруг дверь моей темницы распахнулась и Шер-Хан с каким-то другим малым выволокли меня наружу. Я долго не мог понять, где нахожусь, когда вас неожиданно извлекают из каменного мешка, все вокруг кажется неимоверно громким и быстрым. Помню, меня проволокли через внутренний дворик, набитый черномазыми солдатами, которые, крича, сновали во все стороны; пели трубы и канонада стала вроде бы громче — но шок от освобождения был слишком сильным, чтобы я мог понять смысл всего происходящего. Я почти ослеп от яркого света, хотя небо было сплошь закрыто багрово-черными муссонными облаками, и, помнится, подумал, что скоро погода должна измениться.