Розмэри Сатклифф - Алый знак воина. Орел Девятого легиона

Лето еще только начиналось, но извилистые холмы Меловой, как в знойный полдень, дрожали в нагретом воздухе. Стрижи носились высоко в голубой вышине или же совсем низко вдоль склонов, на которые ложились их тени. И повсюду в небесах звенела песня жаворонка. Дрэм, пригнавший на стрижку небольшое стадо с Меловой к загону над деревней, слушал жаворонка и вдыхал запах сухого тимьяна, покалеченного и примятого овечьими копытцами, чувствуя, как горячее солнце греет ему спину. Но куда–то ушла радость, которую он раньше испытывал в такие минуты. Прислушиваясь к блеянию овец и уже подросших ягнят, он не спускал глаз с их беспокойно пляшущих задних ног и с пастушьего пса серой окраски, бегавшего вокруг стада. Кью, старшая из двух собак Долая, что была почти щенком шесть весен назад, нынче не желала никого признавать, хроме хозяина, и молодой пес Эйсал теперь пас овец с Дрэмом. Пес прекрасно ладил с Белошеем, поскольку Дрэм всегда помнил о том, что не следует гладить Эйсала, когда Белошей поблизости. Белошей ходил всегда по пятам за хозяином, высунув розовый длинный язык. Из него так и не получилось настоящей пастушьей собаки — слишком долго он был охотничьим псом Но он все же понял: на овец охотиться нельзя, их надо защищать. Постепенно он привык к новой жизни и в качестве охранителя стада завоевал свое право на существование.

Дрэм впервые так близко подошел к деревне после того дня, когда он издали следил за началом церемонии посвящения Новых Копий. И по мере того как он спускался все ниже, а синие Дебри вдали исчезли за крутыми утесами Меловой, он все нетерпеливее искал глазами знакомое нагромождение крыш под Холмом Собраний и поросшую дерном площадку над пшеничными полями, нынче шумную и многолюдную, где были поставлены загоны для стрижки и где стригали уже принялись за работу. Он хотел, но в то же время боялся, снова увидеть знакомые лица, привычные предметы.

Дрэм не мог стричь овец. Он почти все научился делать одной рукой, но для того, чтобы управиться с бунтующей, вырывающейся овцой, орудуя при этом тяжелыми бронзовыми ножницами, нужны были две руки. Приведя овец с гор, он весь остаток этого беспокойного тяжелого дня трудился не покладая рук возле загона. Он сгонял мекающих и упирающихся овец вниз и передавал их в руки стригалей — от них овцы выходили бледные и обкромсанные, но тут же спокойной трусцой шли искать своих блеющих ягнят. К концу дня Дрэм совсем запарился: волосы прилипли ко лбу, а набедренная повязка — к бедрам. Рука его была вымазана жирным овечьим потом, и ему казалось, что этот запах въелся в ноздри и перебивает все остальные.

Поэтому, когда пробегавшая мимо девочка с высоким кувшином пахты [2] Сыворотка, остающаяся после того, как сбивают масло. для стригалей остановилась возле него, он нетерпеливо обернулся и вдруг увидел перед собой Блай,

Впервые в жизни он обрадовался ей. Она ведь могла рассказать ему о доме, обо всем, что он здесь оставил. На мгновенье, забыв о пахте и об овце, которую он только что вывел из загона, он порывисто схватил Блай за запястье, будто боялся, что та исчезнет, прежде чем он выведает и выспросит,

— Блай! Блай! — У него спирало дыхание. — Как я рад тебя видеть!

Подняв голову, она посмотрела на него, и будто солнечный лучик на секунду осветил ее лицо.

— Правда, Дрэм?

Его разозлила ее непонятливость.

— Ну, а как ты думаешь? Ты ведь можешь рассказать мне о наших. Как там мать?

Свет в лице Блай снова погас, и, помедлив, она сказала:

— Да, я могу тебе рассказать о доме. С матерью все в порядке, Дрэм.

— Ее нет здесь?

— Нет.

Они поглядели друг на друга, а потом Блай подняла широкогорлый кувшин с двумя ручками и наклонила его так, чтобы Дрэму было удобно пить.

— Пей! Ты, наверное, хочешь пить?

Дрэм приник губами к горлышку. Пахта была жидкая, вкусная, прохладная, и он пил с жадностью.

Напившись, он обтер рукой рот и тотчас пожалел об этом, так как рука пропахла жиром.

Торопливо, сбиваясь на каждом слове, Блай рассказывала ему о домашних новостях: Драстик часто теперь ходит на охоту, дед еще больше кашляет; недавно появились новые щенки; у матери, в ее фруктовом саду, привился дичок, а рыжая кобыла вот–вот разродится…

Кончив, она замолкла, уставившись на кувшин, а затем сказала едва слышно:

— Я могла бы иногда приходить и рассказывать тебе о доме, если ты, конечно, не против.

— Я завтра снова уйду на Большую Меловую. Это очень далеко, — ответил Дрэм поспешно. И вдруг, неожиданно для себя, добавил: — Знаешь, Блай, там, на Большой Меловой, очень одиноко.

Блай продолжала смотреть на кувшин.

— Я могла бы иногда приходить, — повторила она. — Мне безразлично, сколько идти. Зато тебе будет, может быть, не так одиноко.

Дрэм посмотрел на нее, и на лбу между бровями у него появилась морщинка. Видно было, что он озадачен.

— Зачем это тебе? Идти в такую даль из–за меня?

Блай подняла голову, и ее узенькое личико дернулось, как от судороги.

— Ты же тогда, много лет назад, пошел за мной, когда приходил тот человек и все дети смеялись. Ты пошел, потому что, как ты сказал, я выросла у твоего очага. Ну, а если я выросла у твоего очага, значит, ты вырос у моего, — разве не так?!

Оба замолчали и не слышали, что тишина наполнена гомоном людских голосов и шумом идущей вокруг стрижки. Дрэм все еще был в недоумении не столько от слов Блай, сколько от какого–то странного, непривычного ощущения. Он, казалось, впервые смотрит на Блай, впервые видит ее. Он заметил в ее темных кудрях букетик белых цветов бузины — девушки часто прикалывали цветы к поясу или вплетали в волосы, но он никогда не видел, чтобы это делала Блай, которая была всегда не такая, как другие девушки. А может быть, он просто не замечал? Где–то глубоко внутри проснулось чувство товарищества, поначалу слабое, но постепенно оно раскрывалось, как раскрываются лепестки у цветка. И вместе с этим новым чувством, вместе с неожиданным сознанием, что она, Блай, существует, впервые в жизни пришла робость.

— Блай, — начал он неуверенно, — ты знаешь, я хотел…

Радостное блеяние вернуло его к реальности — овца, которую он должен был отвести к стригалям, ушла совсем в другую сторону. Как он мог забыть?! Какой он дурак! Овца за это время успела пробежать порядочное расстояние и теперь паслась среди стриженых овец, которых отпустили стригали. Кто–то из пастухов окликнул его, указывая на овцу, как будто он сам не видел. Он бросился за ней со всех ног, но овца, завидев его, помчалась с громким блеянием прочь, как от мясника, — спутанная длинная шерсть взлетала на бегу над тонкими ногами. Он сразу же поймал ее, но, когда он попытался ухватить покрепче, она, издав дикий вопль, задергалась и проскочила у него между ног. Он не удержался и упал. У загонов раздался смех. Когда он встал и снова пустился вдогонку за овцой, он чувствовал себя всеобщим посмешищем, да к тому же еще с сухой рукой. Он стиснул зубы и схватил овцу, намотав на руку шерсть около загривка, затем злобно ударив ее коленкой в бок, повернул к себе с такой зверской яростью, что та едва устояла на ногах. На этот раз овца взвизгнула от боли и страха. Мимо пробегал Эрп с горшочком золы, которой посыпали ранки у овец после стрижки. Как всегда, избегая глядеть прямо в глаза, он бросил на ходу: