Виталий Гладкий - Под маской скомороха

Настали последние дни Новгородской республики. На Ярославовом дворище поселились наместники – князья Оболенские, Иван Стрига и брат его Ярослав, на Софийской стороне – Василий Иванович Китай-Новосильцев и Иван Зиновьевич Станищев. Наместник, князь Иван Стрига, взял под стражу Марфу Борецкую с внуком, а также купеческого старосту Марка Панфильева, житьего человека Григория Арзубьева, Ивана Савелкова, Окинфа с сыном и Юрия Репехова – приспешников Посадницы, кого сумели отыскать. Всех восьмерых пойманных «воров» отправили в Москву, а их имущество и земли отписали на Великого князя.

5 марта государь всея Руси въехал в Москву. За ним везли новгородский вечевой колокол, у которого при большом стечении народа демонстративно вырвали язык. Боярская республика на Волхове почила, а вместе с ней ушла в прошлое и старая удельная Русь.

Наступило единство Русской земли под знаменем Москвы…

Истома мог бы торжествовать: Марфа Борецкая была повержена, ее земли и имущество отобраны в казну, и теперь она мыкает свою горькую судьбину, как и он сам. Но Истома считал, что свой обет он еще не довел до завершения. И отряд ушкуйников пошел вслед за обозом, который вез арестованную боярыню.

Марфу-посадницу умыкнули глухой вьюжной ночью. На это дело отправились лучшие из лучших. Истома пообещал ушкуйникам за удачный исход предприятия большие деньги. И они конечно же расстарались. Все обошлось как нельзя лучше» – «хлыновские воры» сработали тихо и без ненужных жертв. Боярыне бесцеремонно заткнули рот, вывели за пределы погоста, где остановился обоз, усадили в возок, и добрые лошади умчались в буранную темень…

Марфа Борецкая пришла в себя среди дикого леса, где ступала нога только опытных охотников Заволочья. Она находилась в охотничьем зимовье Нефеда Яковлева и лежала на топчане, служившем постелью. Долгий путь утомил боярыню, и Марфа последние версты пребывала в странном забытьи. Железная воля Посадницы была сломлена, она готовилась к смерти, потому что люди, которые умыкнули ее из-под стражи, явно не относились к числу друзей или почитателей.

В зимовье горел очаг, и боярыня увидела, что возле него сидит молодой человек, судя по дорогой одежде, – боярин. Огонь отбрасывал на его угрюмый, резко очерченный профиль красноватые блики, и от этого лицо неизвестного показалось боярыне зловещим, страшным, будто сам демон поднялся из преисподней.

– Кто ты? – спросила Марфа слабым голосом, приняв сидячее положение.

– Твоя погибель! – отрезал боярин.

– Но почему?!

Он поднялся, зажег жировой светильник и поднес его к своему лицу.

– Не узнаешь? – спросил Истома.

– Нет…

– А так? – Он отвернулся и привычным движением водрузил на голову свою шутейную ярко-рыжую накладку, которую всегда возил с собой – уж неизвестно, почему.

– Скоморох! – ахнула боярыня. – Тот самый, который…

– Именно так… – Истома мстительно осклабился. – Который развлекал твоих гостей. И это я преследовал тебя везде, штоб загнать в капкан, из которого уже не выбраться. Даже если ты, старая хитрая лиса, отгрызешь себе лапу.

Боярыня вдруг успокоилась; когда мужественный человек зрит свой конец, он вспоминает о своем достоинстве. Умереть не страшно, страшно уйти в мир иной испуганной дрожащей тварью, а не гордым человеком.

– Похоже, когда-то я нанесла тебе смертельную обиду. Но видит Бог, мне непонятно, какую именно и в чем моя вина.

Истома хрипло рассмеялся. Но смех этот был больше похож на рык раненого зверя.

– Не понимаешь, в чем твоя вина… Не вина, а преступление! На тебе кровь безвинных младенцев! Вглядись – я сын боярина Семена Яковлева, семью которого твои ключники разорвали, как взбесившиеся псы! Они убили не только взрослых, но и детей малых, – моих братьев и сестру! Теперь ты вспомнила?!

– Господи… – Боярыня отшатнулась назад и перекрестилась дрожащей рукой. – Грех мой… Вот оно – то, што мне снилось горькими ночами…

– Сон в руку… – Истома снова мрачно хохотнул – словно каркнул, как вещий ворон. – Помолись, боярыня. Вспомни все свои грехи и попроси прощения у Господа. Может, он тебе и простит… но уже там. – Он ткнул пальцем в потолок.

– Нефед Яковлев и твой отец убили моих первенцев, Феликса и Онтона! – Боярыня гордо выпрямила спину.

– Ложь! Все это ложь! Не было этого! Но если бы и было, пошто отца моего и мать не привели на праведный суд, а убили подло, аки тати нощные?! Молчишь? А я отвечу: потому как суд в Новгороде – это ты! Тебе все было позволено – и карать, и миловать! Не много ли на себя взяла?!

– Я не прошу сжалиться надо мной… – Боярыня сникла и задышала тяжело, будто вдруг заболела. – Моя жизнь все равно подходит к концу, я все потеряла – што ж, это судьба…

– И посланник судьбы перед тобой! – Истома торжествовал. – Знай, боярыня, это я срубил голову твоему сыну, степенному посаднику. Я! Хотел ее привезти тебе в подарок, да государь не разрешил.

– Ты… убил… моего сына?!

– Начнешь меня проклинать? Это зря. Я и так давно проклятый.

Марфа долго всматривалась в лицо Истомы, словно пытаясь отыскать в нем что-то очень важное, возможно, милостивое сочувствие, прощение, но, видимо, не нашла. Тяжелый вздох, похожий на стон, вырвался у нее из ее груди, и она молвила:

– Што ж ты был в своем праве… Только по-рыцарски ли будет мстить беззащитной женщине?

– Это уже не твои заботы! – отрезал Истома. – Мой грех, я сам его и отмолю. Хватит разговоров! Можешь помолиться. Все ж христианка, хотя дела твои богомерзкие.

Боярыня поникла головой и тихо ответила:

– Помолюсь… и за твою грешную душу тоже…

Она встала на колени перед единственной иконкой Христа в «красном» углу, темный мрачный лик которого смотрел загадочно и отрешенно, и начала шептать слова молитвы. Чтобы не слышать ее голос, Истома вышел из зимовья и подставил разгоряченное лицо морозной прохладе. Неподалеку стоял возок, в котором доставили боярыню, кони аппетитно хрустели овсом у коновязи, а ушкуйники в ожидании распоряжений своего атамана разожгли костер и жарили на нем дичину, обмениваясь шутками и прибаутками.

В ночном небе ярко светили звезды, тихо потрескивали от мороза древесные ветви, мелкие кристаллики инея беззвучно падали на землю, одевая могучие ели в сказочный белый наряд. Истома вглядывался в темные небесные глубины, и ему вдруг привиделись глаза матери. Она смотрела на него с такой любовью, что у него вдруг побежали слезы по щекам. В его очерствевшей душе что-то сломалось – с шумом и грохотом. Так обычно бывает, когда вешние воды рвут плотину.

– Мама, прости… – шептал Истома. – Прости меня! Што я натворил… Што натворил?! Я предал Новгородскую землю… Но не по доброй воле! Я должен был отмстить! Око за око, зуб за зуб… Я сделал это – и погубил свою душу. Грешен я, мама, ох, грешен…