Вячеслав Софронов - Дорога на эшафот

Ну, султанчик этого позору не вынес и бегом через весь честной народ, во двор и в санки. Больше его в столице никто не видел. Говорят, война могла случиться из-за вольностей мартышкиных, да куда им воевать-то с нами, когда Россия такую дюжую силищу имела в ту пору: один полк чихнет, а янычары от их чиха в страхе у себя промеж гор прятаться начинали, будто от злого урагана.

Вот такая она матушка была, Мавра Егоровна… Ей не то что палец в рот не клади, не вздумай слово не к месту произнесть. Иные, бывало, пробовали сынка своего, переростка, ей отрекомендовать, представить. Она его мигом взглядом окинет, бровкой поведет, и коль он слизень да увалень, уж так его распишет-разрисует, потом хоть пехом на Пошехонье дуй.

Муж ее, Петр Иванович Шувалов, на что хват был и ловок молодец, во всех салонах и покоях государевых одним из первых держался, но если только женушку свою еще издаля увидит, тут же весь сгорбится и почти что гусиным шагом, вприсядку, навстречу ей через весь зал лопухается. Мол, извини, запамятовал сказать-известить, что седняшний день сюда собрался и вас, матушка, забыл с собой пригласить. Она ему, конечно, прилюдно улыбнется, будто так оно и заведено у них, а уж дома… кто знает, что у них дома по этому поводу происходило… Можно только лишь догадываться.

Но Петр Иванович, еще ладно, муж государственный, и никто слова худого про него сказать не смел. Но вот братец его Сашка, Александра значится, тот был гусь великий, не чета старшему братцу. Куда ему до него! Правда, о них тоже разные разговоры велись, будто бы этот Алексашка был по рождению старшим, а уж потом на свет Петр Иванович явился. Уж больно они походили друг на друга. И ведь, шельмы этакие, наверняка сходством своим пользовались для своих тайных дел. Да мало ли чего народ наговорит, семь коробов и все пустые. Так что веры большой тому близкому обличью не давали, но в уме все одно держали, а вдруг да правда!

И надо же было попасть Алексашке Петровичу при его куриных мозгах и мелком умишке не куда-нибудь, а в самое наистрашнейшее начальство: начальником Приказа всех российских Тайных Дел. Добрые люди боялись вслух название то произнести, а чаще величали ту богаделенку «Тайной канцелярией». Власти у того Алексашки Петровича было в ту пору столько, что на ста возах не увезть! Он, ежели бы захотел, мог любого важного графа или князя, о других и говорить нечего, за чуприну взять, портки приспустить и прутом березовым сечь столько, пока рука не устанет.

Мог бы, коль захотел, да не таков, видать, оказался. Неспособен, и весь сказ! А как в наших палестинах без порки, без строгостей, без кнута, без дыбы? Кто тебя после того бояться станет? Да таракан заплечный и то прятаться перестанет, ежели в него сапогом не запустить для острастки. Нет, не по Сеньке шапка оказалась, не того человека государыня-царица к заплечным делам определила. Но, верно, какую-то тайную мысль на тот счет имела. Может, ей покойный государь, ее батюшка, во сне приходил да сказал что-то такое, чего она нарушить не могла. А с покойным родителем, да еще с таким, кто же спорить станет? Да упаси Господь.

Так вот, велено было Алексашке Шувалову о ту пору лично государыней сразу после праздника Крещения Господня, аккурат в середине января, по морозцу, года 1758-го от Рождества Христова, ехать в место, где под охраной находился генерал-фельдмаршал Апраксин. И там со всей строгостью спросить его: какие резоны от прусского короля Фридриха через молодой петербургский двор получал и что от него те просили, и какими за то клятвами опутали.

Само собой, что новостью этой задолго до отъезда Алексашка Шувалов поделился со своим братцем Петром, желая получить от него дельный совет. Дело-то непростое, речь идет о наследном принце, что рано или поздно на престол российский заступит. Осенью с императрицей удар случился, едва выходили, отмолили в церквях православных. А в монастырях всех день и ночь пономари друг дружку меняли, читая «за здравие рабы Божьей Елизаветы». Как бы там ни было, ожила государыня, хотя и не та стала: и ногу подволакивать начала, и речь иной сделалась. Но ведь государыня! Вот тогда кто-то и пустил слух, что молодой двор только и ждет ее кончины.

Ладно, если бы просто ждали. Все люди смертны, и рано ли поздно ли мир наш тленный покинут. Так они, супостаты, что замыслили, как государыне было доложено: армию из Пруссии убрать и с королем Фридрихом вечный мир подписать. Вот чего государыня им никак простить не могла. Да и кто другой на ее месте, столько кровушки русской проливши, замириться захотел бы с пруссаками проклятыми?

Так ли, нет ли, но из-за этих резонов Апраксина и отстранили, под стражу взяли. А теперь Алексашке Шувалову предстояло решить, на чьей стороне правда.

– Скажи ты мне, братец любезный, – спрашивал он Петра Ивановича, сидя при закрытых дверях и спущенных до самого пола портьерах, – как мне быть в таком неловком состоянии. Откроется ежели, что молодой двор к сему делу и впрямь причастен, – одна беда. Государыня их в темницы не отправит, как друга нашего Апраксина, а начнет следствие, которое опять же на мне повиснет. А там мало ли что всплыть может? А если покажу, мол, злые умыслы все, наговоры, опять дело в тупик зайдет. На Апраксина вон как Бестужев взъелся, будто он ему поперек дорогу перешел. Раньше не разлей вода дружки были, а теперь чего с ним вдруг сделалось?

– А то сам не знаешь? – хмыкнул Петр Шувалов. – Бестужев за английскую корону готов был душу заложить. Не знаю, с чего у них там любовь такая сделалась, хотя как не знать? Денежки все, денежки погоду делают. Только англичане канцлеру нашему под зад коленкой дали и затеяли интригу с Фридрихом. Вот Бестужев на бобах и остался, не знает, как выкрутиться из диспозиции сей.

– Нет, ты мне скажи, Апраксина под пытку подводить или мягонько с ним обойтись? – не унимался Александр Шувалов.

От этих слов Петра Ивановича словно сквозняком от окна отбросило:

– Думай, чего баешь! Он под пыткой такого наплетет – и тебе и мне мало не покажется.

– И что же мне с ним делать?

Петр Иванович хитро улыбнулся, смахнул невидимую пушинку с обшлага шелкового камзола и поднес указательный палец к губам.

– Что это значит? – не понял его брат.

– А то и значит: молчи и задавай вопросы обо всем, что на ум придет. Запишешь, дашь ему прочесть и вези в столицу. Пока доедешь, пока на стол к императрице попадет, пока она думать будет над ответами, а времечко-то идет… Идет время. Разумеешь?

– Ну и башка у тебя, Петруха! Тебя бы на мое место, ох, заварил бы ты кашу…

– А я и так на своем месте, не жалуюсь, – покровительственно ответил тот и похлопал брата по плечу, давая понять, что пора прощаться.

На другой же день об этом разговоре неведомо какими путями стало известно Мавре Егоровне, и она решила поделиться этими не особо тайными сведениями с болящей Аграфеной Леонтьевной, к которой имела давнюю и душевную привязанность. А после того, как Апраксина получила увечья из-за своего дурака-кучера, сам Бог велел свидеться и поболтать по душам.