Вячеслав Софронов - Дорога на эшафот

– Ну уж, ты скажешь! – не поверил его словам Мирович. – Хотя, – начал он, что-то вспомнив, – говорили мне как-то раз, будто бы царевич один, от власти отстраненный, сидит где-то в Холмогорах…

– Тише! – перебил его Суровцев. – Не вздумай кому сказать об этом или спросить. Разжалуют вмиг, а то и сюда заключат, чтоб язык не распускал. Здесь он, – прошептал Дионис и кивнул в сторону острова.

– Кто здесь? – не понял Мирович.

– Царевич Иван. То многим известно. Перевезли его из Холмогор сюда несколько лет назад. И с тех самых пор ни одного человека к нему не пускают.

– Так уж ни одного, – засомневался Василий. – А еду ему кто носит? Не голодом же его морят, так бы он помер давно.

– Не боись, не помер пока, живой. И люди при нем есть, только иных кого не пускают к царевичу. И не вздумай вслух имя его где произнести, сразу потащат сам знаешь, куда…

– Да я пока голову не терял, зачем мне вслух о том говорить, еще пожить хочу. Но вот ведь какое дело, мы с тем царевичем в один год родились. Одногодки, значит. И очень мне захотелось повидать его. Неужто нет способа, как к нему заглянуть можно?

– Ты это брось, – шикнул на него Суровцев. – Уж и сам не рад, что сказал тебе о том. Сам пропадешь и меня за тобой на дознание потащат. Слышь, Василий, забудь, что говорил тебе. И дурные мысли из своей башки выбрось. То дело не шутейное, поверь мне на слово. Дай слово, что не проговоришься. Вот прям сейчас поклянись, а то пойду и донесу, будто бы ты обманом выведывал у меня о царевиче Иване!

Василий, не ждавший такого поворота, с удивлением взглянул на него, проверяя, не шутит ли тот. Но Суровцев смотрел на него с самым серьезным выражением на лице, без улыбки, и терпеливо ждал требуемого ответа.

– Хорошо, обещаю: твое имя не назову ни под каким предлогом, если даже пытать будут.

– Этого мало, – покачал головой поручик. – Дай слово никогда не произносить имя узника, о чем только что услышал от меня.

– Даю слово забыть его имя. Ты этого хотел?

– Благодарю, – кивнул поручик и, не прощаясь, пошел прочь, оставив Василия в раздумье.

Первая, а затем и следующая неделя охранной службы пролетели для Мировича незаметно в самых разнообразных делах, написании рапортов, получении новой амуниции для солдат, чем вдруг их неожиданно порадовали интенданты. Прошел слух, будто бы новый император вновь собирается прибыть для какой-то надобности в Шлиссельбург, а потому начальство решило приодеть рядовых и офицеров так, как того требовал устав. Сам генерал Римский-Корсаков по нескольку раз на день обходил посты и караулы, вглядывался в лица своих подчиненных и требовал всегда одного и того же: «Смотри молодцом! Дабы издалека видно было любому и каждому, что тебе служба в радость, а не в печаль!»

Когда он уходил, то солдаты шушукались меж собой: «Может, она нам и в радость была бы, ежели бы кормиться у генеральского стола и спать на мягких перинах. А так, пущай конь тянет лямку солдатскую и, овса нажравшись, морду корчит довольную».

Мирович в первые дни же отметил более чем прохладное отношение солдат к службе. Если в Пруссии каждую минуту могли протрубить тревогу ввиду приближения неприятеля, что уже само по себе заставляло быть настороже, не расслабляться и четко исполнять все команды, то теперь, в мирное время, охранять находящуюся на острове крепость с заключенными в ней преступниками казалось делом плевым, не требующим особого внимания и хлопот. По крайней мере, жизни их ничто не угрожало, а потому случались всяческие нарушения дисциплины, как вскоре убедился сам Мирович, включая пьянство и сон на посту.

Заступив на свое первое дежурство, начинавшееся в шесть утра и длившееся ровно сутки, Мирович расставил посты вокруг крепости и поручил капралам каждый час совершать обход, а потом докладывать ему обо всех замеченных нарушениях. Каждые три часа караулы меняли, и они шли на отдых в специально предназначенное для того помещение, называемое кордегардией. Караулы выставлялись по всем углам крепости, чтобы часовые могли видеть друг друга и в случае необходимости подать сигнал о помощи. Стояли по два человека под специальными укрытиями в виде будок, где двери отсутствовали, а потому сырой ветер с Невы, особенно в непогоду, продувал караульных насквозь, и в казарму они являлись, часто стуча зубами и подпрыгивая, чтобы хоть как-то согреться.

Днем, до наступления темноты, Мирович обошел посты лишь один раз, а остальное время сидел в караульном помещении, не зная, чем занять себя. Болезнь его, отступившая было после принятия приготовленных Сашкой снадобий, здесь вновь дала себя знать. Полковой лекарь из прибалтийских немцев осмотрел его, попросил показать язык и беспомощно развел руками, сказав: «Если у вас сильный организм, то он сам справится. Хорошо кушать и много гулять…» И теперь Мирович подумывал, как бы вырваться в Петербург, где можно будет показаться хорошему лекарю, иначе зимой, чувствовал, ему придется совсем туго.

Сашка и новый его друг Ульян жили в небольшом домике в другом конце хозяйского двора. Там же они и готовили пищу, чистили белье и одежду Мировича, которую каждый вечер Сашка забирал у «хозяина», как он продолжал величать Василия, а утром возвращал ее в полной чистоте и исправности. Ульян не заходил к Василию, и он видел его один или два раза, когда тот по каким-то своим делам выходил во двор. Ему показалось, что тот прячет от него свое лицо, но он поначалу не придал тому никакого значения. Но как-то раз Василий неожиданно заглянул в их хибарку и остановился, пораженный увиденным: Ульян был одет в женскую, до пят, рубаху, а голова закутана в белый бабский платок, из-под которого выглядывала тонкая, заплетенная синей ленточкой косичка.

– Это как понимать? – грозно спросил Василий, глянув в сторону прижавшегося к стене и побледневшего Сашки. – Ты кого ко мне привел? Выходит, это вовсе не Ульян, а Ульяна?

– Не извольте гневаться, барин, – Сашка повалился на колени, накрыв голову обеими руками. – Бес попутал и не решился сразу вам открыться. Мы поженимся, коль вы на то свое согласие дадите.

– Да кто ж девку в армии держать станет после того? Вы ежели вздумали, то венчайтесь хоть завтра, но только с довольствия вас обоих тут же снимут. Башкой надо было раньше думать, когда на этакий подлог решились.

– Я уж думал и так и этак, но только люба мне она… И от вас уходить не хочется… Который годок уже вместе, как оставлю…

– Задал ты мне задачу, – медленно проговорил Василий, время от времени бросая взгляды на Сашкину полюбовницу. – Откройся лучше, что за девка и откуда ты ее взял. Беглая, поди? Отвечай, по глазам вижу, что беглая.

Девушка, как только к ним неожиданно вошел Мирович, укрылась за занавеской и лишь время от времени выглядывала оттуда, посверкивая поблескивающими черными, как смоль, глазами. Судя по ней, нельзя было сказать, что она испугалась прихода «хозяина», что произвело на Мировича благоприятное впечатление. Он тут же определил и ее принадлежность к калмыкской нации. В Тобольске во времена его ранней юности этих степняков проживало великое множество. Все они были выкуплены купцами, ездившими за товарами к китайской границе. В голодные годы родители охотно отдавали детей на воспитание богатым людям, лишь бы те остались живы. Попадались и такие, кого брали в плен во время набегов недружественные к калмыкам киргиз-кайсаки. Привезенных детишек купцы крестили и брали в дом, где те жили на правах слуг, помогая дворне по хозяйству. Со временем многие из них обзаводились семьей и начинали жить отдельно, занимались каким-нибудь подельем, ремесленничали или торговали с большой прибылью для себя и через несколько лет становились именитыми горожанами. Хотя были и такие, что так и продолжал жить при своих благодетелях до конца своих дней.