Вячеслав Софронов - Непоборимый Мирович

– Скажи наконец, в чем дело! Нельзя же так расставаться. Урсула, милая моя. Я ничего не понимаю, объясни.

– А ты спроси своих солдат, что случилось прошлой ночью. Может быть, тогда поймешь. Ты должен знать не хуже меня, но ты мне ни слова не сказал. Значит, ты такой же, как они.

– Кто они? О чем ты говоришь? Рассказывай, а то пойду и разбужу твоего отца…

– А он и не спит, он тоже все знает. Я не хотела идти сегодня к тебе, но он велел выйти не надолго. Он боится вас, русских. Вас все тут боятся…

– Да что мы вам сделали плохого? Никто вас не тронул и трогать не собирается. Откуда все эти обвинения? Если бы я знал чего, то сам бы тебе сказал. Но я не знаю, поверь мне, ничего не знаю!

– И ты не знаешь, что прошлой ночью у нас угнали всех наших овец? Неужели ты не ел их за обедом? Это наши овцы. Отец с братом пасли их по ночам далеко отсюда, чтоб никто не видел, а на день их закрывали в загоне. Их не было дома, потому я и выходила к тебе, иначе отец наверняка не пустил бы меня. А вчера, когда они пришли к загону, он оказался пуст. Они пошли по следам, и они привели к вам в лагерь. Они стали спрашивать, но никто ничего не сказал им, прогнали прочь и еще пригрозили убить, если они придут в другой раз.

– А с кем они разговаривали? – спросил Мирович, поняв, что произошло.

– Откуда я знаю? – утирая слезы, ответила Урсула. – Они говорили с теми, кто не пустил их в лагерь. С солдатами…

– Им надо было попросить, чтоб вызвали кого-то из офицеров или хотя бы начальника караула… Что могут знать солдаты? Там несколько тысяч человек, и среди них нашлись такие, кто решился на такое. Неужели все, и я в том числе, виноваты? Хочешь, я поговорю с нашим начальством?

Урсула, прекратив плакать, посмотрела на него и безнадежно покачала головой.

– Нет, не хочу. Тебя спросят, откуда ты узнал. Ты ответишь. Вряд ли тебе поверят, а еще обвинят, что ты тайком ходил ко мне по ночам. Потом они придут к нам и будут спрашивать меня о тебе. Я не хочу, чтобы все узнали о наших встречах. Лучше остаться без овец, чем потом все будут знать о тебе.

– Кто все? – не сразу понял Василий.

– Те, кто живет в городе, в том числе мой жених. Люди всегда плохо думают о таких, как я. А потом никто не возьмет меня замуж. Потому уходи и больше не возвращайся…

Только тут до Василия дошло, в каком положении он, сам того не желая, очутился. Безжалостная действительность припечатала его своей каленой печатью в один ряд с теми, кто мародерствовал и тем самым давал повод причислить всю русскую армию, всех, кто в ней состоял, к людям грязным, нечестным и безжалостным.

Ему хотелось во весь голос закричать, что так дальше не может продолжаться и надо прекратить войну, распустить всех по домам, чтобы не причинять боль тем, кто находится в стороне от войны. Но что он мог сделать один против воинской армады, ведомой чьей-то злой волей на убийство, грабеж и насилие? Кто его услышит и послушает? Он не пророк, не герой, не самоубийца, чтобы восстать против несправедливости, придуманной людьми и верящими, что, разбив в сражении одного негодяя, они совершат добро и принесут тем самым счастье всем остальным, хотят они того или нет.

Разве можно насильно сделать людей счастливыми? Почему все они, верящие в Христовы заповеди, поступают наоборот и хотят, оставаясь христианами, изменить мир насильно? Чтобы это понять, нужно было научить людей думать иначе и навсегда отказаться от насилия. А возможно ли изменить человеческую природу? Кто в силах это сделать? Ответа и на этот свой вопрос Мирович не находил и не мог найти. А потому он легонько поцеловал Урсулу в мокрую щеку и, не сказав ни слова, медленно поплелся в лагерь, осознавая свою полную беспомощность…

Разговоры о том, что рано или поздно русской армии придется искать встречи с противником, в частях шли давно. И поэтому мало кто удивился, когда на утреннем построении объявили о выступлении. Приказано было в течение дня свернуть лагерь и готовиться к выступлению в поход. По рядам пробежало оживление, солдаты начали перешептываться, радостно поблескивая глазами, и офицерам пришлось несколько раз призвать их прекратить разговоры и встать по стойке «смирно». Но общее возбуждение не проходило, поскольку всем надоело бездействие и приелись утомительные занятия по стрельбе и штыковым атакам. Вся армия до единого человека хотела одного – встречи с противником и быстрого окончания кампании, а затем – скорейшего возвращения на родину. В Россию. Здесь, как выражалось большинство нижних чинов, «русского духа нема…» А офицеры при том добавляли: «Душа покоя не имет… Не наша сторона, чужбина, неметчина».

И вряд ли кто из них верил, что первая пролитая кровь будет именно его, а не врага или соседа, стоявшего рядом в шеренге. Не верил в то и сам Мирович, считая, что судьба уготовила ему долгую жизнь, полную приключений, и где-то в глубине души догадываясь – главное его испытание впереди и нужно быть готовым к нему. А пока это всего лишь подготовка к тому, ради чего он появился на свет.

За обедом Фока незаметно положил ему в пшенную кашу, один вид которой вызывал у Мировича брезгливость, кусок мяса с косточкой. Он поинтересовался, что это за мясо, на что тот заговорщески ухмыльнулся и тихо прошептал капралу на ухо:

– Да вы не сумливайтесь, ваше благородие, баранинка свежая…

Мирович удержал себя от того, чтобы не схватить Фоку за шею и не задушить тут же, при всех. Но аппетит у него мигом пропал. Поднявшись из-за стола, он отказался от пищи, сославшись на нездоровье. А Фока, подмигнув Федору Пермяку, проговорил негромко:

– Жалко капральчика нашего. Страдает почем зря, даже еда в рот не идет, до того немка эта голову ему закружила.

– Ничего, молодо-зелено, перемелется, и мука будет, – ответил ему так же негромко Федор, живо расправляясь с нетронутым куском баранины. – Зря он отказался, когда еще так повезет, а одной любовью сыт не будешь.

– Ладно, не болтай лишнего, – оборвал его Фока. – Не наше с тобой дело рассуждать, чем господа заниматься изволят, ешь да помалкивай себе.

Ближе к вечеру провели смотр каждого полка. Впереди Сибирского полка шли прапорщики с развевающимися полковыми знаменами, на которых вверху парил двуглавый орел, а чуть ниже – стоящие на лапках соболя, держащие стрелы в передних лапках – древний символ Сибири. Мирович разглядывал воинственных зверушек с едва заметной усмешкой и думал: «Стрелы Амура предназначены для любви, а для кого приготовлены эти стрелы? Вряд ли они могут возбудить чью-то любовь…» И в то же время ему приятно было ощущать себя частью единого воинского братства, готового по первому приказу идти на смерть, не жалея собственных жизней. И недавние его чувства к случайно встреченной им девушке казались ему едва ли не детскими наивными чувствами, вспоминать о которых становилось неловко даже перед самим собой.