Вячеслав Софронов - Непоборимый Мирович

– Алексею Григорьевичу? – заинтересовался Гаврила Андреевич. – Да? Угадал? Вот и славно. Поздравляю, не у каждого такие знакомцы в столице имеются. Понимаю, что к графу по пустякам обращаться не следует, но дайте ему знать о себе при случае. Чтоб не забывал. – Кураев крепко пожал руку Мировичу, щелкнул каблуками, кивнул Калиновскому, в независимой позе стоявшему на обочине дороги, и, не оглядываясь, поспешил в город.

– Зря ты от этого столичного пройдохи деньги принял, – скривился Калиновский, когда капитан заметно удалился от них.

– От таких людей нельзя не брать деньги. Одно дело, что они мне никак не помешают, а другое, что честь ему оказал. Чует мое сердце, он мне еще ох как понадобится. Не век же в капралах ходить.

– Как служить станем, так и чины пойдут. А в столице и без нас таких вот хватает. Ладно, надобно и нашими делами заниматься, да обратно в полк.

Через некоторое время он спросил осторожно:

– Неужели правда самому Разумовскому представлен был?

Василию не хотелось признаваться в своем вранье, и он неопределенно ответил:

– Потом как-нибудь расскажу….

Степана Федоровича Апраксина поместили в небольшой красного кирпича дом, где в верхних его покоях находилась чистенькая спаленка и небольшая гостиная, в которой он в основном и находился. В соседнем доме разместили половину слуг, поваров, цирюльников и священников. Остальным он предложил или занять квартиры по своему усмотрению, или вернуться в Петербург. С ними он отправил письмо к государыне, в котором выражал удивление своей задержкой. В другом письме он известил канцлера Бестужева, что с посланным от него человеком виделся и все выполнил, как тот просил. К жене же отписал, ничего особо не объясняя, что по делам службы вынужден остановиться в Нарве, и просил прислать свежих овощей и особливо несколько бочонков соленых огурчиков.

При этом он ломал голову, по какой причине оказался задержанным без объяснения причины и каких-то видимых оснований. Он несколько раз заговаривал с навещавшим его офицером, что произвел выемку всех имеющихся у главнокомандующего документов, сколь долго ему предстоит пробыть в Нарве, но тот откровенно разводил руками и однозначно отвечал: «Не могу знать…»

В целом фельдмаршал имел полную свободу действий и беспрепятственно мог ходить по городу, но только в его пределах. А вот покидать город ему категорически запрещалось. Из расположившейся на зимние квартиры армии никаких донесений не поступало, а вскоре через своего адъютанта он узнал, что командование решением все той же Конференции окончательно передано генералу Фермору. Это известие более всего поразило фельдмаршала, который генерала недолюбливал за излишнюю осторожность, чем, впрочем, зачастую страдал и сам. Но и другие повадки Фермора были ему хорошо известны: он заботился о солдатах и младших офицерских чинах, регулярно объезжал вверенные ему полки, внимательно прочитывал рапорты, многих командиров знал по именам, но все это он совершал как бы механически, по инструкции и согласно уставу.

Устав был для него той меркой, с коей он подходил ко всему и каждому. Шутили, будто бы первое, о чем он спросил жениха своей дочери, артиллерийского офицера, на какую дальность стреляют его пушки и сколько выстрелов в минуту могут производить. Фермор был для Апраксина службист в хорошем и плохом смысле слова. Может, в любой другой европейской армии того было бы и достаточно, но только не в российской. Здесь нужен иной склад ума и отношение к солдатам. Были фельдмаршалу известны и случаи, когда заместивший его генерал потворствовал излишней порке нижних чинов за мелкие провинности, что приводило к их выбытию из строя. Знал, но молчал. Потому что опять же, согласно уставу, Фермор был прав, но по-человечески… Апраксин признать его правоты не мог. Да и кого интересовало его личное мнение… В армии тем интересоваться не принято.

Почти неделю просидел Степан Федорович у себя в комнатке, никому не показываясь на глаза. По городу разнесся слух, что он захворал, и под его окнами стали чаще прохаживаться как штатский, так и военный люд, заглядывая с излишним любопытством в верхние оконца красного кирпичного домика. А потом Апраксин и в самом деле почувствовал себя за обедом дурно – стеснило грудь, прошиб озноб, перед глазами поплыли разноцветные круги. Срочно пригласили лекаря, который пустил ему кровь сразу из обеих рук. Больной уснул, а посреди ночи вызвал к себе писаря и принялся диктовать письмо к императрице, в котором описывал всю нелепость своего положения и ухудшение состояния здоровья. Просил разрешения на въезд в Петербург. Письмо запечатали, но направить его он велел к Петру Шувалову, с которым когда-то поддерживал приятельские отношения. Степан Федорович искренне надеялся, что тот по старой дружбе найдет возможность заступиться и посодействовать его скорому возвращению. С тем благополучно и уснул бывший командующий русской армии в только что начавшейся войне с Пруссией, которую позже назовут Семилетней.

Алексей Григорьевич Разумовский уже несколько раз отправлял горничную девушку в спальню к императрице с коротенькой записочкой, в которой значилось единственное слово: «Прими». Но та каждый раз возвращалась с низко потупленной головой и глазами показывала: «Нет».

Алексей Григорьевич, проживший подле государыни более двух десятков лет, остался едва ли не единственным во всем преданным ей человеком. Все награды и милости, которые посыпались на него с момента восшествия Елизаветы Петровны на престол, он воспринял равнодушно и слегка болезненно, так и не привыкнув до конца к почетному титулу «ваша светлость». Ну, и что с того, что граф Священной Римской империи? Своих детей у него не случилось, племянникам этот титул не передашь, да и они, слава Господу, вниманием не обойдены – все при чинах, при поместьях, при службе. Успокаивало другое, что между знатными людьми, заполнявшими ежедневно дворец, он был не только предан ей, но еще и действительно близок. Он верил, что лишь с ним она могла поделиться самым-самым сокровенным и тайным, зная: дальше него, Лешеньки, тайны те никуда не пойдут.

Когда прошел слух, что в селе Перово в тихой и уединенной церковке состоялось их венчание с императрицей, то множество любопытствующих устремилось к нему, чтобы доподлинно узнать, услышать из его уст правильность слуха. Но и тогда он с обычной своей улыбкой, не смея ни отрицать, ни утверждать достоверность произошедшего, тихо отвечал всем: «Спросите у ее величества. Она моя государыня, и как прикажет, так и будет». Само собой, у ее величества спрашивать никто не решался. Так и остался тот слух без какого-либо подтверждения, а Алексей Григорьевич почитаем был как законный супруг императрицы. Теперь, после сентябрьского приступа, случившегося с государыней, произошло великое качание всех и вся в сторону молодого двора, что не только неприятно поразило Разумовского, но и сблизило с больной, оставшейся с десятком слуг, что лишь по должности не могли переметнуться к наследнику Петру Федоровичу.