Герви Аллен - Антони Адверс, том 2

- Сверни этот трос, увалень, - заорал он на англичанина, который устроился возле камбуза на перевернутой бадье. - И вали на бак! Шагай веселее! Ты мертвый от щиколоток до макушки и пятки твои спят! Думаешь, можно садиться задницей на бадью и притягивать к днищу ракушки? Пошли своего приятеля к рулю.

Матрос поплелся на бак, шаркая босыми ступнями. Антони спустился вниз. Теперь, когда он знал, чего в каюте ждут, она показалась ему еще более зловещей.

Когда он через несколько часов вышел на палубу замерить высоту солнца, то увидел, что Коллинз убрал часть парусов. Не было ни трюмселей, ни бом-брамселей, исчез балун. День был ясный, замер Антони взял легко.

- Забыл сказать вам, что черномазый в курсе, - сказал Коллинз, проглядывая цифры. - Он у них десять лет. Они его купили. Не поймите неправильно, мистер Адверс, что я рассказал вам про шкипера. Я не сплетник. - Он взглянул на Антони немного встревоженно.

- Поверьте, я все понял правильно, - сказал Антони.

- Тогда не будем говорить об этом без нужды. Ну, что у вас сегодня получилось? - Они склонились над картой, вполне понимая друг друга.

Серьезность их работы, доверие и симпатия опытного моряка понуждали Антони несколько раз проверить и перепроверить выкладки. Впервые он делал нечто самоценное, нечто, содержащее в себе и промежуточный, и окончательный результат. Над столбиком цифр Антони забыл обо всем остальном. Нигде не вспыхивала даже маленькая радуга игры. На этой почве он сошелся с Коллинзом. На этой почве он сможет сойтись со многими достойными мужами. "Со многими другими достойными мужами", - поправил он себя.

Он - мужчина, муж. "Господи! - думал он. - Я повзрослел! Какая удача, что мистер Бонифедер подарил мне этот секстан! Какая забота с его стороны!" Впервые он увидел старого джентльмена с совершенно новой точки зрения, увидел неутомимого труженика. "Я - его наследник!" Антони преисполнился множеством похвальных намерений. На карте Атлантического океана он отметил точные координаты места, где достиг зрелости.

Течение времени в длительном путешествии, как Антони вскорости обнаружил, измеряется не корабельными склянками, не хронометром, ни даже сменой дня и ночи; его протяженность определяется как смена настроений под влиянием погоды и широты. Заметил Антони и другое: этим же настроениям подвержен корабль как личность, наделенная известной волей, личность, которой желательно потакать, а не указывать. Например, взбудоражено-озабоченное настроение, в котором отплывали из Генуи, улеглось и сменилось спокойно-привычным, длившимся до шторма. Потом от побережья Триполи до точки к юго-западу от Гибралтара их гнал шторм. Конечно, они быстро покрыли большое расстояние, но небеса нависали свинчаткой, корабль мотало из стороны в сторону, дождь, брызги, перехлестывающая через палубу вода затрудняла движения. Всем было сыро и неуютно. Все засучили рукава и преисполнились суровой решимости.

Однако стоило свернуть на север, как весь корабль преобразился. Ветер свистел негромко и весело. Бригантина неслась вперед, порой притормаживая станцевать и плеснуть, играючи, водой. Воздух был свеж, солнце сияло. Печаль растворилась. В корабельном журнале можно было бы отметить некоторую деловитую беспечность и счастливую самоуспокоенность. По мере продвижения на восток воздух теплел, становился вязким и навевал леность. Ветер спотыкался. Возле Азорских островов в конце июля человек движется подобно кораблю - с неохотой. А ведь они еще не добрались до бодрящих пассатов. Ласковые порывы южного ветра налетали с левой скулы.

Между тем - время и состоит главным образом из таких "между" - свободный от обязанностей по судну, кроме прокладки курса, Антони нашел время перерыть сундук и изобрести для себя времяпровождение столь приятное, что это даже его тревожило. Мадонну он оставил спеленутой. Под плащом, куда велел заглянуть мистер Бонифедер, обнаружился тугой парусиновый сверток со ста гинеями. Там же был деревянный ящичек с томами in-quarto, которые мистер Бонифедер специально для него отдал заново переплести в телячью кожу. Их Антони и начал поглощать, от Ариоста до Яна Гевелия.

Он мог читать, сколько заблагорассудится, и обдумывать, хоть полдня. Течение событий остановилось, не надо было знакомиться с новыми людьми, приноравливаться к ним, теперь у Антони было время думать о бытии вообще, сортировать и расставлять по полочкам, выяснять причины и следствия; оценивать.

Прошлое лежало перед ним в обозримой перспективе, из которой можно выбирать. Ему казалось, что там он видит себя, каков он есть. Он стал воссоздавать себя таким, каким бы хотел быть. Отсюда обещания и зароки, сердечная боль и томление, сожаления, надежды, порою слезы и чаще смех в тени шлюпки, под убаюкивающее движение корабля, под звуки воды и ветра, когда исчезает время. В ту пору Антони познал все печали и радости относительного одиночества.

Кое-что он в себе осознал и не принимал больше как данность. Кое-что он хотел бы в себе изменить. Например, неумение разделить свое восприятие внешнего мира и сам мир. Может быть, это оттого, что чувства его так яростно и в то же время нежно набрасываются на вещи и переплавляют их образы во что-то иное? И если дело в этом, то как же воспринимаемый мир, как события в нем соотносятся с происходящим вовне? Что он может считать реальностью? Какой мир принять? Можно ли отыскать приемлемый компромисс?

До сих пор он знал лишь одно место, где эти миры соприкасаются. Это нечто, идеальное или действительно существующее, олицетворяла для него мадонна. Теперь он понимал, что лишь по стечению обстоятельств именно в ней, в конкретном ее изображении видит он образ существа, соединяющего в себе внешний и внутренний миры. Что-то должно управлять жизнью и реальностью, впечатлением и фактом, человеком и природой. Это что-то было ему родным, словно частью своей обитало в нем. И тем не менее он - часть природы, тем не менее вокруг - мир материальный. Его шатало не только от качки, когда он пытался это постичь.

Он больше не смущался, что его образ средоточия внешнего и внутреннего миров лежит в сундуке, замотанный тряпьем. Может быть, это нелепо, а может быть и нет. Удобно иметь некое зримое изображение того, в чем нуждаешься. Не надо воспринимать его слишком буквально, можно посчитать привычкой, опорой, к тому же, как говорил отец Ксавье, этот образ, возможно, несет в себе дальнейшее свое развитие.

Это очень древний образ, человечество вынашивало его тысячелетиями. Если попытаться создать новый, наверно, он будет математическим. Антони это пугало. Почему? Цифры выражают голую мысль. Жизнь - больше мысли, ибо есть еще чувства. Цифра цифр - ноль. Так что математическая мадонна была бы еще нелепей мадонны глиняной. К математическому образу нельзя подобрать даже местоимения. Слово?