Валерий Елманов - Последний Рюрикович

– Доводилось, – крякнул Афанасий Федорович, довольный, что пришел и его черед удивлять. – Сам царь Иоанн Васильевич направил. Токмо не к султану, а к хану крымскому.

– Этот, пожалуй, еще и посильней будет, – покивал в знак понимания важности миссии Афанасия Симон.

– Да уж одних воев тыщ триста, и кажный о двух конь. Не шутки, – медленно, будто вспоминая, дабы придать своей похвальбе как можно больше значения, пояснил Афанасий.

Затем, помолчав, добавил:

– Жара несусветная. Солнце в самой силушке, ажно прямо над головой печет, а у него прохладно. Это значитца, когда я у Давлетки был. Сейчас-то вроде бы сын его, Казы, на троне.

– На коленях послы с ним речь ведут, я слышал? – дабы сбить спесь с гостя и вернуть его память к нынешним унижениям, лукаво осведомился Симон.

– Это вы, немчура поганая, да иные кто на коленях! – вспыхнул от негодования боярин. – А послу от самого царя-батюшки Иоанна Васильевича всякому сброду кланяться не с руки. Ни подарков с собой, ничего. Так все истребовал [89].

– А чего именно-то?

– Мир нам о ту пору нужен был позарез. Полячишки с ливонцами одолели, вот и надо было приструнить их, а на две стороны воевать никому не сподручно. Давно это было, годков уж двадцать пять миновало, а помню, как сейчас. Вот она – молодость-то – сквозь пальцы утекла, – и Нагой печально пошевелил растопыренными короткими и мясистыми пальцами, унизанными перстнями.

– М-да, – сокрушенно покачал головой лекарь. – Были вы когда-то в силе, а сейчас, пока вашего сердечного друга не напоите (иезуит упорно не хотел называть Жеребцова по имени, считал, что так сможет больнее уколоть собеседника), то и за порог выйти не моги. Какая несправедливость, – и он опять вздохнул, выражая таким образом свое глубокое сочувствие именитому боярину, на голову коего свалилось столько бед.

– А все Бориска виноват! – взревел Афанасий, как бешеный бык. – Все он да сестрица его – змея подколодная.

– Сестрица – это великая царица Ирина Федоровна? – невинно поинтересовался Симон.

Боярин в смущении кашлянул, поняв, что ляпнул лишнее, но, ободренный неожиданным поощрением иезуита, вовремя подыгравшего ему своим: «Как я вас хорошо понимаю», – продолжил свою гневную речь.

Симон действительно отлично понимал этого немолодого уже боярина, так резко отодвинутого в сторону энергичным царедворцем. Он читал в его душе, как в открытой книге, и озлобление Афанасия служило только свечой – чтобы лучше различались знакомые письмена, выведенные достаточно выпукло жадностью и обидой, что уже не ему, Афанасию, достаются лучшие и самые жирные куски.

– Не за себя скорблю, за княжича младого, кой в Угличе, яко смерд убогий, а не сын царский и наследник государев, прозябает, – наконец закончил свою обличительную тираду Нагой.

Симон понимающе кивнул и, чтобы добиться как можно большего доверия и окончательно расположить к себе боярина, вполголоса произнес:

– В этой скромной келье вы можете говорить все, что вам будет угодно. Я – ваш покорный раб, а этот, – он кивнул в сторону удалившегося слуги, только что наполнившего кубок Афанасия порцией благородного вина, – хоть и слышит все, но нем, как рыба. – И, поймав недоверчивый взгляд Нагого, пояснил: – Язык отрезан. Не мной, разумеется, но как раз мне он обязан жизнью. Так что ваша милость может быть совершенно спокойна.

– Спокойна, – повторил Нагой насмешливо и опять взорвался: – Да разве тут успокоишься, коли не токмо все позабирали, а уже к самому горлу руки тянут! Нешто тут… – и он весь побагровел от негодования.

– У вас говорят: криком делу не поможешь, а слезами – беде. Так, кажется? А если вы будете по-прежнему кричать и так же бурно гневаться, то мне придется вновь отворять вам кровь, а это не очень приятная процедура. Положение, конечно, у вас тяжкое, – согласился Симон. – Кстати, а не слыхали ли вы сказку о некоем королевиче, кой взошел на престол?

– До сказок ли тут, – отмахнулся Нагой нетерпеливо. – Тут… – и он собрался было в который раз изложить собеседнику все самое наболевшее, но иезуит, мягко положив руку на его колено, вкрадчиво попросил его послушать.

– Так вот, у этого королевича тоже имелся старший брат, сидевший на престоле. И королевич тоже, как и все его родственники, испытывал всевозможные гонения от этого жестокосердного брата, его жены и неумных советников.

– Во-во, – перебил Нагой. – Прямо как Бориска. Ну и ну, хорошая сказка, будто про нас писана. А дальше-то что?

– А дальше, – улыбнулся лекарь, – пронесся слух, что слуги короля по высочайшему повелению его главного советника убили царевича. И поднялся в той стране народ, возмущенный таким злодеянием, и все верные царевы слуги отшатнулись от глупого царя… или короля, – тут же поправился иезуит.

– Ну-ну, и? – поторопил Афанасий Симона.

В голове у Нагого закопошилась опасная мыслишка, но была она пока еще не очень ясной, пребывая в некой туманной дымке. Одно боярин знал твердо – просто так этот иноземный лекарь подобные сказки рассказывать не будет. Не тот это человек. За время недолгого общения с ним он успел хорошо убедиться, что пустопорожние разговоры Симон не заводит.

– Ну а дальше то ли сам царь в монастырь ушел, то ли бояре его туда отправили. Надо нового избирать, а кого? И вот тут-то и появился невинно убиенный царевич, ибо господь, сжалившись над мольбами одного из родственников, вернул его с небес на землю живым и невредимым.

Иезуит внимательно посмотрел на Нагого. Тот тяжело молчал, уставившись на лампаду. Афанасий не был дураком, хотя и не обладал гением Годунова. Смысл сказки, особенно после такого многозначительного финала, он отлично понял, но что сказать – не знал. Лекарь, конечно, не дурак, да и судя по всему – не простой он лекарь. Значит, и там, откуда его прислали, тоже недовольны царем.

Но в случае неудачи пахнет уже не ссылкой. Вначале дыба, а опосля, когда каждая косточка на теле будет переломана в трех-четырех местах, то окровавленный мешок с мясом, кой когда-то прозывался Афанасием Нагим, потащат четвертовать. С другой стороны, это ведь тоже не жизнь, коли его даже в Ярославле накрепко стерегут царевы слуги и град весь для него, Афанасия, как острог, только очень большой по размеру.

А ведь он родной дядя царицы, и ежели ее сына посадят-таки на престол, то именно Афанасий займет место Бориса Годунова и вновь будет у него и богатство, и слава. Послы в ногах валяются, бояре челом бьют… А сейчас разве жизнь?! Одни страдания да переживания, а коль еще и воспоминания нахлынут, так тут вообще хоть садись да волком вой. Был в почете, а сейчас…

«А вдруг он царский лазутчик? – вдруг мелькнула в мозгу шальная мысль. – Тогда ведь токмо согласись, и все. Отсель уже одна дорога – токмо в острог. Да еще с чепями на руках и на ногах… Вот ежели бы проверить, вправду ли можно довериться этому немчишке, али он искушает по цареву поручению, дабы выпытать поболе крамольных речей…» – Афанасий ужаснулся, вспомнив, что он уже успел наговорить.