Валерий Елманов - Последний Рюрикович

– Да не знаю я сего! – Иезуит наконец взорвался, давало себя знать напряжение последних суток.

– Кабы знать, куда он со двора убег, так я бы, – тут он осекся, сердито поглядел на старика и, не найдя, как продолжить фразу, резко повернулся и пошел к двери. Сейчас ему хотелось лишь одного – спать. – Завтра али послезавтра подъеду – деньги завезу. Тогда и поговорим. Сейчас же я очень устал. Береги мальчика – се царский сын есмь, не забывай. – И он шагнул за порог.

От дуновения ночного ветерка из открытой двери крохотный огонек в плошке испуганно заколебался и, жалобно мигнув напоследок, погас.

Синеус поначалу хотел запалить светильник заново, но затем махнул рукой и, справедливо порешив, что утро вечера мудренее, улегся на лавку и укрылся стареньким тулупом. Однако, полежав и поворочавшись, он спустя несколько минут встал, снял его с себя и, подойдя на ощупь к ложу царевича, бережно укрыл им его.

– Майские ночи коварны, – пробормотал он и вернулся на свою лавку. Жесткое дерево с непривычки мешало сразу уснуть, и он добрый час прикидывал в уме так и эдак загадочное поведение царского лекаря, недоумевая, в чем тут кроется разгадка.

Поразмыслить было над чем, к тому же о страшном известии – гибели царского отрока – он услыхал лишь наутро, когда мальчик еще не очнулся от глубокого насильственного сна, а старая болтливая баба, принесшая из деревни полную крынку парного молока, как обычно, выложила старику все свежие новости.

Только тогда что-то начало постепенно проясняться для Синеуса, и он, все больше омрачаясь лицом, сумел составить разрозненные факты в стройную цепочку.

– Ишь ты, дите на закланье отдал, душегубец, – ворчал он, извлекая из потайных мест своего жилища надежный кистень, которым обзавелся сразу после посещения его избушки озверелым медведем-шатуном, и добротную рогатину.

– Дитя малое… Невинное вовсе, аки ангел… И согрешить-то не успело… – шептал он, все более распаляя себя и почти физически ощущая, как лютая злоба, переполнявшая его, постепенно дошла до горла, затрудняя речь и дыхание.

Но тут лежащий недвижно до сих пор на лавке царевич зашевелился. Он слабо застонал и открыл глаза.

– Ахти мне, – всплеснул по-бабьи руками старик. – Про царское дите вовсе забыл. Вона как. Ишь, завозился, дурень старый. Ни питья не изготовил, ни трав не натолок. А вот мы тебя сейчас молочком покамест. Оно пользительно, парное, чай, свежее, – и он метнулся с крынкой к Дмитрию.

Аккуратно приподняв его голову и стараясь изобразить улыбку, чтоб не напугать и не вызвать тем самым у мальчика новый припадок падучей, Синеус поднес к губам царевича крынку. Дмитрий жадно глотнул и торопливо начал пить, наслаждаясь неожиданно вкусным сладковатым напитком.

– Вот и ладненько, вот и чудненько, – с умилением приговаривал старик. – Ну и будя, будя, а то живот вспучит с непривычки, – отнял он у мальчика заметно поубавившуюся крынку.

– Иде я? – испуганно уставился на него царевич, как видно пришедший в себя. – Ты кто таков?

– Кха, кха, – откашлялся старик и ласково ответил: – У хорошего человека. В гостях, значица. Заболемши ты, дак вот и привезли тебя… подлечиться, стало быть.

– А иде ж лекарь мой, Симон? – не унимался царевич.

– А я чем хужее твово лекаря? Излечу тебя, будь спокоен, в лучшем виде. Припадки-то я, чай, знаю, – заговорщически подмигнул он Дмитрию. – Самому надоели хуже горькой редьки.

– Ага, – кивнул мальчик. – Мучаюсь шибко, ажно невтерпеж порой, – по-взрослому пожаловался он старику, в облике которого было что-то невыразимо доброе, сразу располагавшее к себе.

– А я ведь и Ивашку знаю, – похвастался Синеус. – Тож у меня лечился, как занедужил сильно.

– А иде ж он, – встрепенулся радостно Дмитрий. – Живой ли?!

И такая боль прозвучала в детском голосе, что Синеус поневоле вздрогнул и, в свою очередь, спросил:

– Дак что ж ему подеется? Али беда кака приключилась с им?

– Убить его должны были! – закричал в отчаянии царевич. – Заместо меня убить!

– Ну-ну, – успокаивающе положил старик руку на плечо Дмитрия. – Почто так-то страшно удумал? Кому ж в таком убивстве нужда?

И тут-то царевич и выложил все Синеусу. И про беспробудно храпевших нянек, и про то, как он пошел испить водицы, и про то, что ему довелось услышать. Зачастую перескакивая с одного на другое, путаясь в словах, Дмитрий пересказывал события той бурной ночи, и с каждым его словом Синеус все больше убеждался, что мальчику ничего не пригрезилось и не помстилось. Вмиг стало понятным и поведение царского лекаря, который с такой опаской привез ему ночью бесчувственного Дмитрия.

– Ну изверг, – скрипнул зубами Синеус. – Погодь. Заедешь ты сюда еще, дак за все сочтемся. А ты пока полежи малость, – глухо сказал он царевичу. – Нельзя допрежь времени тебе в волненьи быть, а то, чего доброго, опять падучая приключиться может. А с Ивашкой енто ему так даром не пройдет. Не-е-т, – покачал он головой. – Есть суд божий и… суд людской.

И когда иезуит спустя четыре дня появился вновь в дверях его избушки, глаза Синеуса сузились, как сталь ножа, и царскому лекарю было б несдобровать, если б в ту же минуту откуда-то сзади, чуть ли не из-под полы иезуитского короткополого кафтана, не вынырнул живой и невредимый Ивашка и не бросился бы со всех ног к оторопевшему от такой неожиданности старику.

– А вот тут уж я ничего в толк не возьму, – пробормотал окончательно запутавшийся Синеус, обнимая крепко прижавшегося к нему мальчика.

Одежда на Ивашке на сей раз была самая обыкновенная, какую носили в ту пору все деревенские ребятишки: белая холщовая рубаха, хотя и более тонкой работы, даже с небольшой вышивкой по вороту, да такие же штаны. На ногах же – старенькие стоптанные чоботки.

– Я сдержал свое слово, старик, – холодно взглянул на Синеуса иезуит.

Дмитрий, вертевшийся возле старика и уже окончательно поправившийся, тоже был рад внезапному появлению товарища по играм.

– Вот деньги. – Симон бросил туго набитую кису [118]на стол, беспорядочно заставленный горшками и заваленный пахучими травами. – Думаю, хватит надолго. Однако, – тут он поднял палец вверх, – не злоупотребляй, старик, моим доверием. Срок на лечение у тебя – два года, а уж далее я его заберу. Чай, ему на трон царский садиться надо – стало быть, есть нужда разные науки постичь. У тебя ж за печкой не больно-то обучишься.

Синеус промолчал. Стройная цепочка с появлением Ивашки вмиг рассыпалась, и как приложить разрозненные звенья странных событий друг к другу, чтобы они совпали, старик уже не знал.

– Благодарствую за Ивашку, – наконец пробормотал он и, замявшись, добавил: – Токмо два годка маловато будет. Оно, конечно, болесть я схороню на время, а вовсе ее убрать – мне не успеть. Возвернуться может.