Александр Немировский - Белые, голубые и собака Никс: Исторические рассказы

Сатерн смотрел на дорогу, уходившую к невысоким пологим холмам и терявшуюся среди них. Издали она казалась гладкой, словно стальное лезвие. Ни единой выемки и шероховатости. Каменные плиты вросли в землю и стали такой же частью ландшафта, как холмы, поросшие порыжелой травой, пинии или небо.

На четырехколесной повозке умчался императорский курьер. Ему перепрягли лошадей в несколько мгновений. За ним укатил немолодой торговец благовониями, пахнущий, как Счастливая Аравия. Для него тоже нашлись свежие лошади. На собственных мулах важно проехал какой-то богатый провинциал с бесчисленной свитой рабов. Его крытая коляска сверкала золотой обивкой. Занавеси были из тончайшего шелка, который привозят в империю из страны серов [57] Сéрами римляне называли китайцев. . Сытые мулы покрыты пурпурными тканями. Впереди скакали скороходы, чтобы устранить все, что может вызвать остановку или задержку. Все торопились в Рим. Никого не привлекал постоялый двор в стороне от дороги, где можно было не только переменить коней, но за небольшую плату получить обед с вином.

Постоялый двор назывался «Колесо», и кривое колесо со спицами было изображено на потускневшей медной доске, предусмотрительно установленной у входа. Эта доска, согласно императорскому рескрипту, должна была содержать перечень всех услуг, которые могут быть предложены путешественнику, с указанием их стоимости. Сверх того, в самом ее низу уместилось короткое приветствие хозяина гостю и восхваление достоинств дома и его кухни. Никто из проезжающих не удосуживался прочесть надпись на медной доске до конца. Временем обладали лишь те, у кого не было ни лишних денег, ни собственных мулов и лошадей.

Сатерн успел прочесть доску трижды. По профессиональной привычке он подметил несколько грубейших ошибок в написании слов. Человек, вырезавший надпись, явно не учился в школе, и ферула не гуляла по его спине. Он, очевидно, был таким же невеждой, как и хозяин постоялого двора, речь которого казалась не менее грубой, чем его лицо с низким лбом преступника.

Сатерн провел на постоялом дворе ночь и присмотрелся к его порядкам. Тюфяк весь в заплатах и дырах. Вместо перьев он набит жестким речным камышом. Можно подумать, что ты спишь на ножах. Но еще хуже камыша были блохи, облюбовавшие тюфяк, и клопы, кишевшие в щелях стен и потолка. Сатерн не считал себя неженкой. Ему случалось спать и на земле, и на голых досках. Но он не выдержал яростного нападения паразитов. Ночью он встал и тихо вышел во двор, обнесенный невысоким каменным забором. Чернело небо, усыпанное мелкими звездами. Из конюшни доносился негромкий храп коней и хруст пережевываемой жвачки. Когда глаза Сатерна привыкли к темноте, он различил у ворот конюшни две длинноногие тени. Хозяин о чем-то подозрительно шептался с конюхом. До слуха Сатерна донеслись лишь слова «у оврага».

Трактирщики в этой местности пользовались недоброй славой. Сатерн слышал, что они воровали у погонщиков овес, который те запасали для своих животных, подливали в вино воду и даже в сговоре с разбойниками убивали путников. Впрочем, самому Сатерну нечего было опасаться разбойников. Кошелек его пуст, а одежда ветха. Разбойникам у него не поживиться. И Сатерн предпочел бы встретиться с ними, чем возвращаться на тюфяк к клопам и блохам. Вручив хозяин)' последний асс, он покинул его дом и провел остаток ночи у дороги на кучке соломы, на которой, видимо, уже кто-то ночевал до него. Ночь была холодной. Потертая тога не грела. Но все же это было лучше тюфяка и зловония постоялого двора.

Он проснулся от порывистого и упорного лая собаки. Словно кто-то колотил деревянным молотком в обитую медью дверь. На высоких нотах начали свою перекличку петухи. Ветерок прикоснулся к листьям придорожных вязов, и они ответили еле слышным трепетом. Запели невидимые в ветвях птицы. Это были звуки утра, пробуждающего все живое. Сатерн протер глаза и прошептал молитву богам, возблагодарив за дарованный ими день.

Сатерн рассчитывал, что кто-нибудь из проезжающих согласится подвезти его в Рим, а там бывшие ученики дадут ему кров и помогут добраться до Мантуи. За прожитые годы Сатерн научился с первого взгляда оценивать людей. Он не рискнул подойти к торговцу благовониями, уехавшему в просторной коляске. «Вряд ли моя одежда внушит ему доверие, — подумал он. — О золотой карете провинциала нечего и думать… А вот этот как будто подойдет…»

К милевому столбу подъехала двуколка, запряженная парой лошадей темной гнедой масти. Ею правил человек в дорожном плаще и широкополой шляпе. Остановив коней, он что-то спросил у подбежавшего хозяина постоялого двора, помотал головой, видимо, в ответ на его предложение услуг. Тем временем Сатерн, стряхнув с тоги соломинки, подошел к незнакомцу. На вид ему было лет двадцать пять — тридцать. У него было смуглое лицо с тонким носом и полным ртом. Блестящие, слегка навыкате глаза смотрели немного надменно.

— Не будешь ли ты так добр, — сказал Сатерн, — подбросить меня в Рим…

— Садись, — предложил незнакомец после недолгого раздумья. — Мои лошади еще не устали, а вдвоем ехать веселее и безопаснее. Ты видишь, я без рабов. Они еще в Брунд и зии.

По мягкому выговору Сатерн сразу определил, что перед ним грек. Двуколка была горячей от солнца и пахла какими-то травами. Сатерн тяжело опустился на сиденье. Незнакомец натянул вожжи, и кони рванули. Колеса вошли в еле заметную колею. Повозка побежала, поскрипывая, как корзина.

— Познакомимся, меня зовут Главком, — сказал незнакомец, повернувшись к Сатерну. — Я медик.

Он произнес это с гордостью, непонятной для римлянина. Врачами в Италии были по большей части рабы и вольноотпущенники. И специальностью этой можно было гордиться не более, чем профессией учителя. Врачи, которых знавал Сатерн, были обеспечены не лучше его. У них не было собственного выезда. К пациентам они ходили пешком.

— Меня пригласил к себе Марк Луцилий, — продолжал словоохотливый эллин. — У него большое поместье под Римом. Его вилику [58] Вилик — управляющий виллой; часто раб или вольноотпущенник. угрожает слепота, а домашний врач, придерживающийся учения Эрасистрáта, не соглашается пустить ему кровь. С тех пор как я вылечил жену консуляра Боэта, ко мне обращаются из многих городов. Я уже исцелил двух сенаторов, страдающих печенью, ни разу не видав их.

— Как же. ты это делаешь? — удивился Сатерн.

— Мне шлют письма с симптомами болезни, а я направляю лекарства вместе с советами, как их принимать.