Андрей Турбин - Авантюристы

— М да… Вообще-то я несколько иначе представлял себе карты кладоискателей. Это кто-то нарисовал или просто клопы наползали?

— Должно, покойник Петр Кузьмич срисовал все сам. И запись кладовую, должно, он переписал набело… А что? Не так что-то?

— Нет, все так! Набело… — Нарышкин вспомнил полутемные классы Академии художеств, куда он год проходил вольнослушателем, бесчисленные отмывки архитектурных планов, ордеров, колонн, капителей…

— Недурно исполнено… для покойника, — похвалил он рисунок. — Как будто есть черты некоторого сходства с моей усадьбой. Так… каретный сарай… ракитки… флигелек…дуб… а это еще что за фигура такая с загогулиной?.. Непонятно. М-да! Как ни верти, а разбираться в этих каракулях видно придется на месте… Стало быть, надо брать этот, так сказать, план и отправляться в имение… тем более, мне все равно нужно туда съездить, дела разгрести да и управляющего нового подыскать.

— А мы как же, Сергей Валерианович? — Степан заискивающе заглянул в глаза Сергею. — Как же мы с Вами порешим?

— Шут с тобой! Со мной поедешь.

— А дочка? Я Катю не брошу…

— Возьмем и дочку. Только раз уж дорожные расходы, судя по всему, мне придется брать на себя, получишь пятую часть! Это двадцать процентов! И не гроша больше, а то и впрямь прибью.

— А это как…ежели по чести… Ваше последнее слово?

— Да ты, Степан, в своем-то уме? Ты что же в моей чести сомневаться вздумал?

— Никак нет, это я так… Ведь, честно признаться, я, сударь, едва ли на десятую часть рассчитывал! — рябая физиономия Степана озарилась плутоватой улыбкой.

— Ах ты бестия, каналья, мошенник! Обул меня, как Филю в лапти!.. Ладно. Добр я сегодня без меры. Сколько сказал, столько и получишь. Хотя, к слову сказать, сильно сомневаюсь я во всей этой тайнописи, — Нарышкин с пренебрежением помахал картой покойного управляющего.

— Ну что, по рукам? Уговор дороже денег!

— По рукам, Сергей Валерианович! — обрадовано воскликнул Степан и с готовностью подставил Нарышкину грубую, плохо вымытую ладонь.

Чуть свет явились, подпирая друг дружку плечами, пухлые, прыщавые, стриженые «капульчиком» несовершеннолетние отпрыски вдовы Завынкиной — близнецы Феофил и Ослябя. Потея и краснея, слегка срывающимся фальцетом, в котором, однако, уже слышались нотки будущего гонора, они поведали непреклонную волю купчихи: Аглая Тихоновна велела жильцу съезжать сегодня же, иначе она посылает за полицией.

Нарышкин долго и неучтиво таращился на обоих купчиков, соображая — не двоится ли у него в глазах. От неудобного сна в кресле затекла спина и шея. В голову будто кто-то налил свинца. Минувшее стало понемногу всплывать из затуманенного сознания, и постепенно Нарышкин восстановил хронологию прошедшей ночи.

— Съезжать будете? Али за квартальным посылать? — спросило «сросшееся плечами» существо в дверях. — Что маменьке передать?

— Сынков — что пеньков… — буркнул Сергей, тщетно пытаясь найти разницу между близнецами. — Передайте вашей маменьке, — сонно помаргивая и намериваясь сотворить большой матерный загиб, начал он. — Передайте вашей матери…

Однако в эту минуту приоткрылась дверь в спальню, и оттуда показалось встревоженное лицо Катерины.

Нарышкин захлопнул рот и проглотил окончание фразы.

— Ступайте, — пробурчал он близнецам, — съеду… Пусть успокоится мамаша ваша, черти бы ее прибрали. А теперь — брысь отсюда!

Существо, шумно сопя и топоча всеми четырьмя ногами, поспешно убралось восвояси.

— Вы уж простите нас, Сергей Валерианович, кабы знали мы, что Вы через наше горе такие гонения терпеть станете, нипочем бы не пошли сюда, — Катерина пустила слезу, скорбно поджав красиво очерченные губы.

«Хороша! — в который раз, подумал Нарышкин. — Однако и впрямь, что-то делать надо. Проклятой вдове, хотя лишний шум и не нужен, но в этом случае лучше все-таки убраться от греха подальше…».

— Буди отца, Катерина, — он кивнул на Степана, свернувшегося калачиком на полу у выложенной голландской плиткою печки.

Вскоре Терентий принес из дворницкой продукты и быстро соорудил нехитрый завтрак.

— Аглая Тихоновна шибко ругаются, — вздохнул Терентий, собирая на стол. — Велели и мне, чтоб с якоря снимался! Выметайся, мол, вместе со своим барином, говорит. Что ж делать-то будем, Сергей Валерианович? — он печально посмотрел по сторонам, вздохнул и достал из котомки бутыль хлебного. — Последняя осталась… Изволите видеть! А квартирку-то жаль, хорошая была квартирка.

— Брось, Терентий, причитать, — цыкнул на него Нарышкин. — Пусть старая ведьма подавится конурой своей. Ничего, что-нибудь придумаем! Ну, налетай, соколы, — он кивнул, приглашая к столу всю компанию.

— Давай, Степан, буйны головы на место поставим! А то моя где-то далече обретается.

— Сергей Валерианович, а как же насчет уговора давешнего… неужто, запамятовали? — Степан вопрошающе посмотрел на барина.

— Какой уговор?

— Ну, как же, давеча… ведь сговорились мы с Вами, — Степан заерзал на стуле, покосившись на Терентия и Катерину.

— А-а-а… — протянул Нарышкин. — Как же, помню. Я тебе десятую часть обещал.

Степан едва не подавился куском вареного картофеля.

— Как же, помилуйте… мы же так не уговаривались!

— Ладно, шучу я! — засмеялся Нарышкин. Его голова возвращалась на насиженное место — хлебный пенник подействовал. — Уговор есть уговор! Все одно шкуру еще неубитого медведя делим… Сколько там у нас капиталу осталось, Терентий?

Дядька склонился над ухом Нарышкина и шепнул:

— Сотенная, сударь… Ну еще «беленькая» у меня припрятана. Все что имеем…

— Не густо! Сто двадцать пять! Черт! — Нарышкин почесал вихры. — А сколько мы должны-то?

— Извольте. За квартиру сто пятьдесят, да за дрова осьмнадцать. Водовозу я отдал, прачке тож, винной лавке заплатил, а то там грозились не отпускать. Итого, получается… получается опять же сто пятьдесят… с маленьким хвостиком. — Терентий посмотрел на барина взглядом, в котором явственно читалось сострадание.

Нарышкин вскочил, заходил из угла в угол, как делал всегда, когда испытывал сильное возбуждение.

— Черт бы побрал все эти «маленькие хвостики»! Отдать весь долг вдове мы не сможем! У нас ничего не останется, так? Она, поди, будет довольна уже тем, что я съеду. С другой стороны, не отдать совсем — значит себя обесчестить! Скажи-ка, дядька Терентий, можем ли мы поступиться дворянской честью и не заплатить вдове?