Андрей Турбин - Авантюристы

— Поедемте, сударь, бричка уже готова, — теребил Степан.

— Да что ты пристал, как банный лист, — разозлился Нарышкин. — Сказано тебе, не поеду сейчас и точка. Я Алексею Петровичу обещал погостить. Побудем денек и тронемся.

Степан в отчаянии махнул рукой и со скорбной гримасой на лице удалился.

Наконец в одиннадцатом часу сели завтракать. Потекла неспешная беседа, под разговор потекли наливки, настойки и плодовые домашние вина, до коих хозяин, как выяснилось, был большой охотник. Некоторая скупость напитков вчерашнего дня была с лихвой возмещена. Дворовые девки — Стешка с Парашкой — не успевали подавать на стол холодные, извлеченные из погреба золотистые, янтарные, пахнущие антоновкой графины.

Откупоривались запотевшие бутыли с рубиновой тягучей смородиновой наливкой, ароматной рябиновой настойкой. Неспешно выплывали на свет божий клюквенный квас и обарный медок.

Единственный глаз Нарышкина наливался слезой. Сергею начинало казаться, что комнату вокруг него до самых гардин окутывает липкий туман, из которого выплывает такая же липкая воркотня Алексея Петровича.

— Медок у меня первейший. Ариадна Васильевна, царствие ей небесное, большая была мастерица по этой части. А как ягодный мед готовила — это просто, боже мой! Ягодки варила, пока не раскипят вовсе, потом с огня снимала, бывало, процедит, даст отстояться, сливает в мед, прежде сваренный с хмелем, и запечатывает. И, доложу я вам, не медок — картинка выходила! Теперь, конечно, другое… Без нее, без душеньки, и мед не в радость, — Алексей Петрович уронил в свой стакан большую слезу.

Часам к двенадцати подали сладкую водку из трех сортов фруктов. Водка немного разлепила рот Сергея, медовый туман вокруг начал редеть. Завтрак вступал в свою завершающую фазу и плавно перетекал в обед. Примерно во втором часу прибежали специально посланные встречать молодую барыню люди. Истошно закричали:

— Едет! Едет!

Алексей Петрович проворно выскочил из дверей, велел выкатить на крыльцо небольшую старинную кулеврину и, как только ландо молодой барыньки показалось в воротах усадьбы, самолично поднес фитиль.

Пушка выстрелила. Грохнуло так, что посыпалась штукатурка, а дом задребезжал всеми стеклами, заскрипел забитыми рамами.

Алексей Петрович пустил из глаз слезу и кинулся театрально обнимать выходившую из экипажа дочь.

— Вот она — моя душенька! Вот она — голубица моя ненаглядная, Настенька!

Анастасия Алексеевна, высокая, прямая, выступила из экипажа вся в небесно-голубых кружевах. Она была красива, очень красива, и Нарышкин поневоле залюбовался темными выразительными глазами, светлой кожей, благородными чертами лица. Каштановые волосы были замысловато уложены под модной шляпкой. Вся она была свежа, как только что распустившийся цветок. Долгая поездка в экипаже не причинила ей никакого внешнего ущерба.

Анастасия Алексеевна, слегка отстранившись, благосклонно приняла объятия отца:

— Тише, папа, какой Вы, право!.. Вы же меня всю помнете!

Алексей Петрович подвел дочь к Нарышкину и представил их друг другу. Сергей поклонился со всей возможной грацией, на которую только был способен, ткнулся губами в ручку, обтянутую белой, пахнущей духами перчаткой.

Вихрастая голова Нарышкина пошла кругом. Анастасия Алексеевна ответила на поклон и, очаровательно улыбнувшись, посмотрела прямо в покрасневшее лицо Сергея.

— Корсар, вылитый корсар, — сказала она, рассмеявшись.

— Вся в матушку свою, Авдотью Власьевну, — восторженно умилялся Нехлюдов.

— Простите, Вы, кажется, изволили недавно называть матушку… Ариадна Васильевна, — не сводя глаз с Анастасии, припомнил Нарышкин.

— Ах да!.. — Алексей Петрович замялся, обменявшись с дочерью странными взглядами. — Да. Как бы вам объяснить… Она-то ведь, матушка покойница, из простых была… вот и вышло, что дома она — Авдотья Власьевна, а на людях, стало быть, наоборот… Ну, то есть Вы понимаете…

Из замешательства Нехлюдова вывела Анастасия. Она втянула тонкими породистыми ноздрями ароматы, доносившиеся от покинутого стола.

— Ах, папа, я так голодна! Кажется, съела бы целого быка.

Расплывшийся от счастья Алексей Петрович тотчас же приказал подавать обед.

Катерина, представленная молодой барыне в последнюю очередь, скромно поклонилась. Анастасия Алексеевна удостоила ее весьма прохладным кивком. Но когда Катерина подняла голову, глаза их, встретившись, сошлись в короткой окончившейся вничью дуэли. Сверкнули угольки зрачков, в атмосфере погожего весеннего дня возникло электрическое напряжение, молнии метнулись из-под пушистых ресниц. Соперницы улыбнулись, еще раз смерили друг друга обоюдоострыми взглядами и разошлись, ненадолго отложив продолжение дуэли…

В очередной раз позвали к столу. Чередой пошли нескончаемые кушанья. Алексей Петрович желал, по-видимому, вовсю расстараться перед дочерью и гостем. Он требовал принести из погреба холодной севрюги с хреном. Жаловался, что бараньи котлеты недостаточно прожарены и отсылал их на кухню с тем, чтобы они «дошли»; велел разыскать в кладовой особый водочный травник, обладающий чудодейственной целительной силой.

Травник, по его словам, одинаково хорошо излечивал прыщи, запор, ломоту в костях, кроме того, способствовал изведению глистов и многократно увеличивал мужскую силу.

Нарышкин, никогда допреж не имевший случая пожаловаться на отсутствие мужской силы, вынужден был капитулировать под натиском хлебосола и отведать-таки чудесный травник. Дрянь оказалась преизрядная, разящая полынью и такая крепкая, что весьма благосклонно относящийся к жестким напиткам Нарышкин закашлялся и хватил перекосившимся ртом воздуха. Это вызвало необычайное оживление в стане воссоединившихся Нехлюдовых. Папаша с дочкой смеялись долго и от души.

— Чтоб тебя, черта хлебосольного, самого так перекорежило, — буркнул Нарышкин в сторону, пытаясь отдышаться.

За этим его занятием прошел остаток обеда, и когда Алексей Петрович предложил немного проветриться перед ужином, прокатиться верхом и осмотреть угодья, Сергей тут же согласился. Анастасия Алексеевна хлопнула в ладоши:

— Отлично придумано, папа! Мы покажем Сергею Валериановичу мельницу, где водится домовой! — отец и дочь многозначительно переглянулись.

Между тем завечерело. На улице стало сыро и туманно, солнце скрывалось за дальним лесом, и крыши просторных навесов, окружающих двор, поблескивали от росы. На террасе уже кипел самовар, который, раскрасневшись, как рак, раздувал угрюмого вида ливрейный мужик.

Как-то само собой вышло, что ни Катерине, ни остальным спутникам Нарышкина не выпало счастья проехаться рысью или пуститься в галоп — лошадей им не подали. Впрочем, Катерина и не смогла бы толком держаться в седле, однако она все-таки разрыдалась, выбежав для этой цели в сад, едва только силуэты трех всадников скрылись из виду.