Андрей Турбин - Авантюристы

— А она весьма недурна, эта ваша прислуга, — весело помахивая хлыстом, и оглядываясь на усадьбу, сказала Анастасия Алексеевна Сергею.

Их лошади рысили рядом. Разгоряченный обильными возлияниями Нехлюдов, опасно покачиваясь в седле, скакал далеко впереди, то разговаривая с невидимым собеседником, то что-то горячо ему доказывая. Временами он простирал свободную от поводьев руку и, указывая на окрестности, обводил ею открывающиеся по дороге поля, луга и перелески.

— Она не прислуга, — немного смущенно ответил Нарышкин. — Она… как бы это сказать…

— Ваша наложница, верно? — Настасья Алексеевна заговорщически подмигнула. — Я угадала? Ну же, корсар, смелее! Мне Вы можете открыться!

— Нет, не угадали! — Сергей почувствовал, что краснеет. — Она мой, как бы это сказать… компаньон.

Настасья Алексеевна недоверчиво хмыкнула.

— Она мила, но несколько простовата… для компаньона. Я заметила, что она не знает толком, как правильно пользоваться столовыми приборами. Вам следовало бы научить ее хорошим манерам. Почему бы Вам ни подыскать для нее гувернера?

Нарышкин покраснел окончательно.

— Она достаточно образованная девушка, — пробормотал он.

— А хотите, я преподам ей несколько уроков? — Настасья Алексеевна улыбнулась, склонив голову и заглядывая в пока еще единственный, помаргивающий от дорожной пыли и смущения глаз Нарышкина. — Что же вы умолкли, отвечайте, циклоп вы этакий! — она рассмеялась, обнажив белоснежный ряд зубов.

«Э, да ты, однако, злая девочка, — подумал Нарышкин. — Злая, но чертовски хорошенькая».

Они вернулись с прогулки, когда уже стемнело, и невидимый небесный фонарщик затеплил в небе бесчисленные огоньки звезд.

Нарышкин был немного задумчив. Его кудлатая голова, венгерка и сапоги были сплошь в дорожной пыли. Взбалмошная барынька заставила-таки совершить экскурсию на мельницу и войти внутрь этого громоздкого деревянного изрядно подгнившего сооружения с тем, чтобы убедится в наличии там домового.

Сама, конечно, осталась снаружи, папаша тоже, хоть и был пьяненькой, но поостерегся — топтался, бормотал что-то про черта, размахивал руками и на мельницу не полез.

В народе ходили слухи о каком-то таинственном преступлении, будто бы совершенном на мельнице в стародавние времена. Впрочем, и все место возле нее считалось нечистым. Глухое и мрачное даже в солнечный день, оно казалось еще мрачнее от близости древнего дубового леса, стоявшего рядом черной стеной. Остовы громадных деревьев высились какими-то призраками над низкой порослью кустов. Жутко было смотреть на них: казалось, злые великаны сошлись и замышляют что-то недоброе. Узкая, едва проторенная дорожка вилась в стороне. Никто без особой нужды не проходил мимо старой мельницы.

Домового там, разумеется, не было, зато была мучная пыль и голубиный помет, причем в огромных количествах.

Нарышкин постоял немного, прислушиваясь к мышиному шуршанию. Снаружи доносился приглушенный голос Нехлюдова.

Странный запах был у этой мельницы. Как и положено, пахло пылью, прелым деревом, мышами и голубями. А чем же, спрашивается, еще должно пахнуть в старом заброшенном строении? Однако в полумраке слабо вился чужеродный, совсем неожиданный аромат. Нарышкин напряженно принюхался.

Сомнений не было. Пахло хорошими, очень хорошими сигарами.

«Вот ведь, действительно чертовщина! Чур меня, чур!», — пронеслось в голове.

— Ну, как, — крикнула Настасья Алексеевна, — видите Вы его или нет?

— Я его унюхиваю, — буркнул Нарышкин.

«Кто бы мог оставить здесь после себя такой запах?», — подумал он.

Снова тишина. Только голуби еле слышно разговаривали между собой где-то под крышей.

«Чертовщина и есть», — Сергей почувствовал, как по спине пробежал противный холодок. Он поймал себя на том, что пытается вспомнить молитву от нечистого духа, которой его когда-то учили в детстве.

— Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа облекохомся во единого Христа и слова Божия… «Что за слово такое идиотское — „облекохомся?“, — подумал Нарышкин.

Наверху, на чердаке, что-то скрипнуло. По телу пробежали мурашки.

— Убойся, Диавол, отыйди от меня, раба божия Сергея. Христос воскресе своей волею, имяй силою изгоняти тя, страшный и нечистый дьявол… „Как же там дальше?“ — Стану я, раб Божий Сергей, благословясь, пойду из запада в восток. Поднимется царь грозная туча, и под грозной тучей мечется царь-гром и царица-молния… „Тарабарщина-то какая“, — снова подумал Нарышкин. — Пойду-ка я, раб Божий, отсюда, пожалуй…» — Аминь, аминь, рассыпься!

На чердаке хрустнуло, послышался легкий щелчок, до странности похожий на звук взводимого затвора, и «Гроза морей» почувствовал, как рубашка прилипает к его спине.

— Сударь! Сергей Валерьяныч! Где ты там? — внезапно донесся снаружи знакомый голос Терентия. — Выходи скорее, батюшка, будет тебе с домовым в жмурки играть! Вертайся сей же час!

Сергей облегченно выдохнул, повернулся на каблуках и шагнул к выходу, спиной чувствуя на себе чей-то пристальный взгляд.

Старый моряк поджидал его, сидя на взмыленной лошадке.

— Насилу вас догнал! — тяжело дыша, сообщил Терентий, слезая на землю и вытирая пену у лошади. — , к слову сказать, все нутря себе растряс, покамест за вами поспел!

— Ваш доблестный оруженосец не отстает от Вас ни на шаг! — усмехнулась Анастасия, и в голосе ее Сергей уловил разочарование.

Ужин подали в плохо освещенной бильярдной, где Сергей намеренно уступил Нехлюдову пару партий, рассеянно катая шары и как бы думая о своем.

Настасья Алексеевна потягивала херес и сверкала глазами из полутемного угла, томно, по-кошачьи изогнувшись в мягком кресле. Катерина и ее отец от ужина отказались. Катерина сослалась на головную боль и, еле сдерживая слезы, ушла в отведенную ей комнату. А Степан весь вечер хмуро просидел на крыльце подле пушки, нахохлившись и не вступая в разговор с дворней Нехлюдова. Его оставили в покое, и он сидел, слегка покачиваясь, подперев голову кулаком, временами сплевывая сквозь прореху во рту.

В это время в бильярдной Нехлюдов выиграл уже третью партию, отчего, оживившись, предложил выпить.

Рюмка перцовой, вкупе с проигрышем гостя, ввела его в опасную благость. И вот тут-то Сергей предложил победителю в качестве приза выпить «кубок большого орла». Алексей Петрович принял предложение с энтузиазмом, он хлопнул в ладоши и объявил, что это чудесно. Затем Нехлюдов заметался по комнате в поисках подходящего сосуда и вскоре нашел чашу для пунша, примерно, этак, в полторы пинты мерой. Нарышкин выбор одобрил, при этом заметил, что неплохо было бы налить в чашу по малой толике изо всех бутылок, имеющихся на сей момент в комнате.