Андрей Турбин - Авантюристы

— Эй ты…как тебя…Частокол! — подозвал он крайнего и, не вступая в дальнейшие переговоры, дал ему отменного пинка под зад. Второй соглядатай, получив сходный пинок, вслед за первым, кубарем выкатился из дверей театра.

— Зарэжем! — злобно пообещал Турокул, пытаясь подняться с пыльной мостовой.

— Кэк сабака! — согласился Жырокул и, потирая ушибленный крестец, погрозил Нарышкину поросшим черной шерстью кулаком…

— Не густо, — «Гроза морей» подсчитал выручку. — Если учесть, что двести рубликов заплатили Роме, еще двадцать — его процент от сборов, около двух сотен отвалили на костюмы, афиши, оркестр и прочую дребедень, не считая оплату сценического усердия Жихарки, Хондрика, рабынь и господ из пожарной команды, нам выходит едва ли пятьдесят рублей на всю компанию! Не выгодное это дело — искусство. Одни расходы и треволнения.

— А вы как думали, сударь? — Антон-Аскольд тяжело вздохнул. — Всю жизнь крутишься, как белка в колесе, а толку — пшик-с!

Наскоро пообедали в трактире неподалеку. Никому кусок не лез в горло, все заметно волновались. Хорошо было бы снять напряжение рюмочкой-другой, но Сергей в день премьеры объявил сухой закон.

И сам же его нарушил. В похоронках за кулисами «Гроза морей» зарыл бутылку белой и намеревался раздавить ее непосредственно в момент представления.

Часам к трем на сцене расставили лавки-ложа, повесили размалеванный «византичностью» задник и заправили маслом лампы. В четыре начали гримироваться.

Сергея вымазали сажей с ног до головы. Негр из него получился весьма колоритный — черный, как сапог. Сажу смешивали с постным маслом, и теперь мускулы Нарышкина поигрывали бликами в неверном свете рампы.

— Мной только детей пугать, — сказал доморощенный эфиоп, сверкнув бельмами в зеркало. — В таком виде меня не то что Трещинский, мама бы родная не узнала.

Черный раб вышел что надо, и даже хмурый с утра Рубинов удовлетворенно крякнул, оглядев Сергея. Неожиданно обнаружилось одно досадное обстоятельство. В сцене истязания мятежного раба Фобия необходимо было, чтобы он предстал перед публикой окровавленным. Сделать это надо было незаметно для зрителей. Плоская фляга с густым церковным вином, имитирующим кровь замученного эфиопа, которую Сергей припас специально для этой цели, никак не хотела держаться под набедренной повязкой и все время норовила выскользнуть.

— Проклятье! — выругался «Гроза морей». — Как же быть? Может выйти некрасиво, если она во время спектакля выпадет!

Порешили передать сосуд с «кровью мятежного раба» г-ну Жихареву. Непосредственно во время экзекуции черный раб подползал к правой кулисе, из-за которой Жихарка (по сценарию находящийся где-то в бегах) должен был обильно полить г-на Эфиопа багровым кагором. Хондрик (которого, как оказалось, зовут Сидор Филиппович) проявил к фляге неожиданный интерес и предложил даже самолично пришить к тунике Жихарева потайной карман, однако на его рвение внимания не обратили. Все были изрядно взволнованы.

К шести часам Сергей занял наблюдательный пост у прожженной в занавесе небольшой дыры и принялся высматривать своего недруга. Волнение свое он слегка погасил, сделав несколько приличных глотков из отрытой в кулисах бутылки. Тем временем к театру потекла публика. Вначале возник разночинный люд: мелкие чиновники, приказчики модных магазинов, гимназисты старших классов, купеческие сынки и мещане. Особняком явилась большая группа офицеров, бывших несколько навеселе. Зрители поавантажней стали прибывать позднее. Это были тучные носители известных купеческих фамилий и городская знать в лице начальствующих особ и представителей местного дворянства. Даже Его превосходительство господин Губернатор с женой оказали честь премьерному показу пьесы Аскольда Рубинова.

Сам автор от такого блеска орденов, эполет и фрачных манишек сидел за кулисами ни жив, ни мертв.

Нарышкин все глаза проглядел, но ни в партере, ни на галерке подлеца Левушку не заметил. В ложах, сплошь занятых сиятельными особами, Трещинского тоже не наблюдалось. Оставалась только слабая надежда на две крайних ложи, обзор которых из дыры в занавесе был затруднен.

Часы пробили семь. Шум в зрительном зале стал стихать. Служители пригасили лампы; занавес, разделившись, пополз в разные стороны, оркестр из своей ямы заиграл нечто, долженствующее означать увертюру. Представление началось.

Пока рабыни и стражники дефилировали по сцене, изображая дворцовую суету, зрители еще переговаривались. Офицеры довольно бесцеремонно лорнировали дам как по ту, так и по эту сторону оркестровой ямы. Дамы по эту сторону краснели в полумраке и шумно обмахивались веерами. Но когда Аскольд-Антон, потакая низменным вкусам толпы, стал нараспев перечислять похотливые похождения тирана Клавдия, публика все же заинтересовалась происходящим.

На фразе «вакханок в бане обнажать и там их долго ублажать» кто-то из офицеров хамски заржал.

Аскольд старался изо всех сил. Он метался по сцене, как буйнопомешанный, вдохновенно демонстрируя падеж нравов. При этом он слегка переборщил, когда принялся хватать рабынь за мягкие места, поскольку вскоре получил от Глафиры увесистую оплеуху, разнесшуюся на весь зал, одобрительно загудевший. На галерке раздались аплодисменты. Затем Клавдий в изнеможении повалился на ложе, но тут же вскочил и, вздымая руки к небу, поклялся Вседержителем перетопить в крови всех своих противников и пересовратить всех их жен. Под конец своего сольного выступления, когда он, явно импровизируя, пнул ногой одного из пожарных, зал, кажется, окончательно поверил в то, что нравы в Византийской империи пали ниже некуда. И только поверженный брандмейстер довольно громко, так, что слышно было в первых рядах, прошипел вослед удаляющемуся тирану: — Ты мне, паскуда, за энто ответишь!

Явление несколько смущенной императрицы зал встретил вздохом восхищения. Все тот же хамский офицерский голос отметил: «Сладка чертовка!».

Каждый поворот тела Катерины, когда обнажались стройные ножки или открывалась грудь, галерка встречала гулом одобрения. Точка кипения случилась в момент, когда Кориандр (Жихарка) неожиданно сымпровизировал и принялся с увлечением лобызать колени императрицы. Офицерское собрание в зале застонало. Нарышкин сопел и бороздил взглядом пол.

— Что с этим болваном Жихаревым? — негодовал Аскольд, пытаясь отдышаться за кулисами после своей мощной эскапады по сцене. — Что он делает? Зачем он прилип к ее коленям? Он же, как будто куриную булдыжку гложет!

Пока Архилох строчил свой донос, а император приказывал заточить любовников в темницу, публика отходила от потрясения, обсуждая достоинства заезжей примы. На галерке переговаривались: