Андрей Турбин - Авантюристы

Полицейские ринулись на сцену. Нарышкин, который увлекся искусством каллиграфии, был бесцеремонно схвачен двумя господами «при исполнении». Толстые и неповоротливые квартальные надзиратели, привыкшие иметь дело только с пьяными приказчиками да разными босяками, не ожидали отпора от ряженого эфиопа. Грязно-голубой, маслянистый негр выскользнул из власть предержащих рук и с размаху засветил одному из полицейских в ухо. Тот без звука отлетел назад и, сверкнув в воздухе чищенными до блеска голенищами, со всего размаху загремел в оркестровую яму. Второй полицейский получил в зубы и, увлекая за собой пару горящих ламп, последовал вслед за первым. Расплескавшееся масло загорелось, огонь перекинулся на занавес, который вспыхнул, как порох, и через мгновение пламя уже пошло драть колосники над сценой. В зал повалил густой дым, зрители, визжа, крича, и сбивая друг друга с ног, кинулись к выходу.

— Дэржи эта сабак! — донесся крик из директорской ложи, в которой находился восточный человек Роман Фахрутдинович Мосьпан — Тер-Хачатрян.

— Зарэзать! — орал Турокул. — Кишка выпустыть!

— Казныть, кэк баран! — вторил ему Жырокул.

Внезапно Сергей увидел в одной из крайних лож освещенное зловещим заревом пламени, ухмыляющееся лицо Трещинского.

— А-а-а! Вот ты где, подлец!!! — заорал Нарышкин, подбежал к краю сцены, с силой оттолкнувшись, прыгнул и повис, ухватившись руками за перила полукруглого, резного балкона ложи. Он попытался подтянуться, но умащенные постным маслом пальцы соскальзывали. Из-за перил к нему наклонилось ненавистное холеное лицо. На секунду Сергею показалось, что Трещинский напуган.

— А я тебя недооценил, Сережа! — покусывая губы, пробормотал Левушка. — Надобно было разделаться с тобой еще в имении.

— Подлец! Отдай клад, он не твой! — изо всех сил стараясь удержаться, прорычал Нарышкин.

Лицо Трещинского исказила брезгливая гримаса, он легко ударил по пальцам Сергея веером, и Нарышкин, чертыхаясь, соскользнул вниз. Его тотчас схватили чьи-то руки, но он вырвался и, раздавая затрещины направо и налево, ринулся назад на сцену, а затем вниз, к черному ходу, на бегу увлекая перепуганную насмерть актерскую компанию за собой.

— Сматываем удочки! Все за мной живо! — Сергей подхватил на руки остолбеневшую Катерину и понесся вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки…

…Случайный прохожий лотошник, которого потом не раз допрашивала полиция, божился, что все так и было, как он ранее и «сообчал»: из дверей запасного хода в бывший театр Крымова выскочил «чорт» с белой женщиной на плече. Бросил ее в пролетку. За ним высыпали трое ряженых мужиков и тоже попрыгали в повозку. «Чорт» сбрыкнул возницу с места, хлестнул лошадей, и вся бесовская «канпания» помчалась вниз к пристаням. Лотошник истово крестился и советовал прибить его на месте, «ежели сбрехнул чево по пьяной своей олаберности».

Театр Крымова в Нижнем Новгороде сгорел дотла. Слава богу, что, кроме двоих человек, не было сколь-нибудь серьезно пострадавших. В давке у выхода нижегородские любители Мельпомены изрядно намяли друг другу бока. Кому-то отдавили конечности, кому-то порвали сюртук или платье, но в целом все обошлось. Правда, группа воинственно настроенных офицеров, подогретых вином и пожаром, с удовольствием отлупила попавшихся под горячую руку Хондрика и Жихарку. Эти двое и были наиболее серьезно пострадавшими. Болваны вместо того, чтобы уносить ноги, вместе с толпой зевак решили поглазеть на пламя. Барышни-наездницы Глафира и Полина оказались куда как проворнее и с места событий скрылись бодрым кавалерийским аллюром, у знатоков называющимся «три креста». Дорифоры присоединились к прибывшей по тревоге пожарной команде и потрудились с удвоенным рвением, качая воду из огромной бочки и растаскивая баграми горящие завалы. Возможно, отчасти их усердию город был обязан тем, что огонь не перекинулся на соседние здания. Полиция здесь же, на месте происшествия, принялась с жаром опрашивать свидетелей. Владельца здания, который пребывал «не в себе», сволокли в участок. Там восточный коммерсант Роман Фахрутдинович Мосьпан-Тер-Хачатрян устроил форменную истерику. Он выл, скрежетал зубами, пытаясь сжевать рукава обгорелого фрака, обливался слезами и призывал все несчастья мира на голову того, кто лишил его розовой мечты — элитарного заведения с шашлыком и драматическим театром.

— Вай мне! Прапал шашлык-пахлава! Прапал великий люди. Всо сгарэль праклятый Арол!

Здесь же, в участке, перепачканный сажей Губернатор брызгал слюной на полицмейстера и приказывал достать мерзавцев из-под земли живыми или мертвыми. Картина выходила скверная. Налицо была политическая диверсия, заговор и революционный террор. Если слух об этом дойдет до столицы, (а в том, что он обязательно дойдет, губернатор не сомневался) можно было не только кресла лишиться, но и вообще полететь с государевой службы «вверх кубырятками». От сознания этого губернатор впал в совершенное душевное озлобление, изрыгал проклятия в адрес карбонариев и в этот же злополучный вечер понял, что на своей чистой, христианской душе государственного радетеля он натер преизрядный, больной мозоль.

Репликой «в сторону» стоит сказать, что тайное расследование по делу о вольнодумстве, бунте и поджоге театра в Нижнем продолжалось довольно долго. Восточного коммерсанта затаскали в жандармское отделение. Дела Ромы пошли из рук вон плохо. Нижегородцы, словно сговорившись, отказывались от его шашлыка и отшучивались тем, что он «на тиятре пережарен». О великих людях Тер-Хачатряну пришлось забыть. Взятки управским чиновникам подорвали его бюджет. Торговлишка восточными деликатесами совсем оскудела, приказчики заворовались и разбежались, но чуть ли ни ежедневно вызываемому на допрос Роме было уже не до таких мелочей. Сведущие люди помогли ему растолковать договор по аренде и докумекать до того, что означенный там «Маркобрун» никакой не Маркобрун и не Зензевей вовсе, а как есть Вельзевул, то есть диавол, отец лжи и совратитель рода человечьего.

— На адское золото прельстился — вот и сам, соколик, чуть не погорел в адовом пламени! — говорили Роме. По ночам тот стонал, как плакучая баба, и клал перед семисвечником земные поклоны всем своим богам до полного изнеможения.

Вскоре восточный коммерсант, на которого, по словам видевших его, «снизошла пахондрия», отправился пешком к святому Макарию. Его не раз встречали неподалеку от обители, где Рома продавал паломникам клубнику и довольно складно чесал на русском языке: «А вот кулубничка отборная, неподзаборная! Ягода затейная — первостатейная! Каждый кус — на медовый скус! Покупай и лопай, хошь попой!!!»