Александр Дюма - Исповедь маркизы

Однажды вечером мы беседовали об астрономии; молодой наставник учил нас разбираться в звездах; все мы прогуливались по парку. Герцогиня стала жаловаться на холод, герцог ушел играть в ломбер с капелланом и одним из окрестных дворян; мы с Ларнажем остались одни дожидаться восхода какой-то планеты. Стояла дивная ночь, повсюду благоухали розовые кусты; то была восхитительная пора, одна из тех, когда человек испытывает желание жить, потребность любить и неудержимое стремление говорить об этом.

Наше уединение становилось опасным. Госпожа де Люин была слишком набожной и благородной дамой, чтобы что-нибудь заподозрить; другим не было до этого дела.

Мы ходили, смотрели на небо, и мало-помалу у нас зашел разговор о чувствах и мечтах. Я задыхалась — иными словами мое сердце и мои семнадцать лет распирали мне грудь, а Ларнаж был немногим спокойнее меня; мы замолчали и не прислушивались ни к чему, кроме своих ощущений.

— Мадемуазель, — неожиданно произнес молодой человек (у него был такой взволнованный голос, что я вздрогнула), — мадемуазель…

— Что сударь?.. — откликнулась я, словно внезапно очнувшийся от сна человек.

— Вы добры, очень умны, молоды, вы меня выслушаете… и не будете надо мной смеяться.

— Я не насмешница, уверяю вас, сударь, — был мой ответ.

— О! Я хорошо вас знаю, поэтому буду говорить. Как бы вы отнеслись к безродному, бедному юноше, посмевшему полюбить знатную девицу, желающему ей понравиться и питающему надежду впоследствии сделать ей предложение, когда он ее заслужит, если только кто-нибудь может ее заслужить. Как бы вы к этому отнеслись?

— Если это достойный человек, — ответила я, — я бы подумала, что это благородное и похвальное стремление; если же у него нет никаких достоинств, я бы решила, что это дерзость.

— А вы могли бы полюбить подобного человека, мадемуазель? Могли бы вы содействовать тому, что вы называете благородным стремлением? Ответьте.

Я все поняла; мое сердце билось учащенно, но, испытывая одновременно стыд и радость от первого полученного мной признания, я не желала дать себе отчет ни в том, ни в другом; я совершенно не любила Ларнажа, но была растрогана и кокетничала; вдобавок мне было просто любопытно. Узнав, что меня любят, я возвысилась в собственных глазах и почувствовала себя более взрослой. Я прощалась с детством: это было гораздо важнее, чем вырваться на свободу!

Однако в тот день мое сердце еще молчало.

— Мадемуазель, — нетерпеливо и возбужденно продолжал Ларнаж, — вы не отвечаете. Вы меня понимаете?

— Я вам ответила, сударь.

— Да, относительно кого-то другого, а теперь скажите мне! Разве вы не видите, что я страдаю?

— Сударь, я не хочу, чтобы вы страдали.

— Ах, мадемуазель, если бы вы только знали, как я вас люблю.

В порыве невинного простодушия мне захотелось свести Ларнажа с ума — поистине, я была тогда очень наивной и чистосердечной.

Я сказала, глядя на юношу:

— Боже мой, сударь! Вы вольны рассказать мне об этом.

Ларнаж обернулся как человек, не верящий своим ушам; он не смел представить себе чувство, способное настолько превзойти его ожидания, если не притязания; юноша что-то пробормотал, надеясь, что я повторю свои слова и, возможно, на этом не остановлюсь, но я ничего не говорила и лишь вопросительно на него смотрела.

— Итак, мадемуазель? — спросил секретарь, понимая, что мы можем хранить молчание до Страшного суда.

— Итак, сударь, я жду.

— Вы ждете, мадемуазель, чего же?

— Когда вы мне скажете… чтобы я узнала…

— Ах, мадемуазель, вы меня не любите!

— Это вовсе не то, что мне надобно узнать, сударь; речь идет о вас.

— Вы приводите меня в отчаяние, мадемуазель! Я не знаю, что думать; мои мысли путаются; надежда — это нестерпимая дерзость, а робость… это смерть.

Я была молода, наивна и невинна, но, уверяю вас, обладала неукротимым любопытством и обостренным чутьем. Я пыталась понять его и желала знать, что он скажет. Восклицания и стенания Ларнажа совершенно меня не устраивали — я с нетерпением ждала продолжения. Не догадываясь о девичьих чувствах, мой кавалер просчитался.

— Ради Бога, вы позволите мне сказать? — вскричал он в исступлении, которое казалось мне необъяснимым.

— Я уже целый час прошу вас об этом, сударь.

— Мадемуазель… я вас люблю!.. — повторил необычайно взволнованный Ларнаж.

— Вы уже это говорили; что же дальше?

— Я хотел бы добиться вашей руки; я хотел бы стать влиятельным и богатым, чтобы быть достойным вас, но если вы меня не поддержите, как я смогу это сделать?

Я почувствовала себя смущенной и промолчала.

— Я кажусь вам очень нескромным, очень дерзким?.. Мадемуазель, любовь творит чудеса; к тому же я не настолько лишен средств и поддержки, как вы думаете; чтобы вы в этом убедились, я доверю вам под честное слово тайну моего рождения; смею надеяться, вы ее не выдадите.

— Я, сударь? О! Вы можете на меня положиться.

— Вероятно, мое происхождение вам известно; господин герцог и госпожа герцогиня были оповещены о нем моими покровителями; одна из подруг матери вверила меня их милости, но они не подозревают, кто мои родители, а вы сейчас узнаете их имя, мадемуазель; в нем — все мое будущее, и я передаю его в ваши руки.

— Будьте уверены, сударь, я прекрасно умею хранить тайны.

Меня разбирало любопытство, и я боялась, как бы нас не прервали; к счастью, мои дядя и тетушка были поглощены игрой и полагали, что мы по-прежнему смотрим на звезды.

— Я сын благородной девицы, воспитанной в Сен-Сире, бедной, красивой, доброй, восхитительной особы. Ах! Когда бы вы знали мою матушку!..

— Она еще жива?

— Она жива и почти так же молода, как я; уверяю вас, когда мы появляемся вместе, ее принимают за мою сестру; она имеет честь состоять в близком родстве с господином графом де Ферриолем, послом его величества в Константинополе.

— А господин… ваш отец?

— Ах! Мой отец? — Ларнаж нахмурился, опустил глаза и некоторое время пребывал в нерешительности. — Отец! Я не хочу его винить, но он жестоко обманул мою бедную матушку, он надругался над ее молодостью и доверием, а затем бросил ее и меня; это ужасно, мадемуазель, мне следовало бы его проклинать, а я не могу; природа дает о себе знать, мое сердце разрывается. Я все еще надеюсь, что отец когда-нибудь…

— … вернется к вашей досточтимой матушке, не так ли?

— Да, вернется, признает свою вину и протянет нам руку; на него-то я и рассчитываю, намереваясь добиться успеха.

— Стало быть, он влиятельный человек?

— Он был таким и всегда будет. Его происхождение, сила его духа… короче говоря, словом, это господин герцог Менский.

— Герцог Менский! — с изумлением повторила я.