Александр Дюма - Исповедь маркизы

Вчера я получила от г-на Уолпола письмо, которое заставило меня всю ночь провести в раздумьях, ибо я похожа на Лафонтенова зайца в его убежище: будучи не в силах заснуть в моем пристанище, я много размышляю.

Поскольку на протяжении почти целого столетия большой известностью в мире пользовалось несколько Уолполов, правильно будет уточнить, кого из них я имею здесь в виду. Это не г-н Роберт Уолпол, первый граф Орфордский и министр короля Георга I; это не его брат Хорас Уолпол, посол во Франции при Генеральных штатах; это племянник последнего — Хорас Уолпол, третий сын министра и владелец поместья Строберри-Хилл, мой лучший друг и мой самый прилежный корреспондент.

Господин Уолпол подсказал мне, возможно несколько неожиданно, по своему обыкновению, способ борьбы с моим главным врагом — скукой, скукой, которая терзает и преследует меня, невзирая на все мои усилия избежать ее. Он посоветовал мне написать воспоминания о моей жизни, заметив, что я много повидала на своем веку, и, стало быть, мне есть что вспомнить. Это правда, но мне так надоела моя несчастная особа, что, вероятно, рассказ о себе наведет на меня еще большую тоску. Безусловно, у меня есть одно средство, которым я несомненно воспользуюсь: оно заключается в том, чтобы уделять больше внимания другим, нежели себе.

Я собираюсь придерживаться христианской заповеди относительно ближнего своего и постараюсь как можно меньше злословить о нем, этом несчастном ближнем, который всегда казался мне законченным чудаком и часто отвечал мне тем же.

Итак, раз это необходимо, поговорим о ближнем своем. Однако все люди никоим образом не похожи друг на друга; у ближнего времен моей молодости был другой облик, другой ум и другие мысли, по сравнению с сегодняшним ближним; признаться, я не считаю, что с тех пор он что-то приобрел. Сама я столького лишилась! Обошлась ли судьба столь жестоко с кем-нибудь еще?

Во-первых, такая бедная слепая, как я, находится в весьма незавидном положении: ей приходится во всем полагаться на других, никому не доверять и постоянно ожидать какого-нибудь обмана. Запишет ли юный лукавый секретарь, которому я диктую, сказанное мною? Девушки так шаловливы, а эта уж разумеется: она явно способна вложить в мои уста множество глупостей и адресовать их от моего имени потомкам, если таковые найдутся, а я подпишусь под этим вздором, в то время как подлинное имя той, что все это напишет, останется неизвестным. Как же быть? Я уверена, что проказница посмеивается, записывая эти строки — плод моего дурного настроения. Увы! В двадцать лет смеются так легко! Я уже никогда не смогу так смеяться, а прежде я хорошо это умела!

«Прежде»! — Так или иначе, это мерзкое слово, но как часто в своей жизни мы его произносим! Это изъявление сожаления, сопутствующее воспоминаниям; это призрак прошлого, той половины нашего бытия, что ежедневно пожирает другую его половину до тех пор, пока не поглотит ее окончательно.

— Прежде! Прежде я была молодой! Прежде я была красивой! Прежде меня всюду принимали с радостью, и я была желанной! — говорит старость.

— Прежде я был богат, я был влиятелен, меня окружали льстецы и друзья! — говорит разочарованный честолюбец.

— Прежде я была любима! — говорит уходящая любовь.

— Прежде я жил в нищете, продавая свое время и свой труд, — говорит разбогатевший выскочка, — теперь я торгую своей совестью и покупаю чужую.

Сколько таких «прежде» я могла бы прибавить к этим! Но надо еще дожить до моего «прежде», которое в данную минуту является самым безусловным из всех; оно содержит в себе все прочие «прежде», за исключением того, что я никогда ничего не продавала и не покупала, поскольку не имела средств на покупки. Конечно, я знаю много всего, и мое «прежде» очень обширно. Я видела двор, хотя и не принадлежала к нему, — выгодная позиция для того, чтобы судить о нем беспристрастно. Я повидала людей, добившихся в Париже признания. Самое главное, я видела и знаю лучше чем кто-либо, компанию болтунов, кружок вольнодумцев, главенствующих в этом веке и ведущих его, по моему мнению, прямо к гибели. Это философы, желающие всех поучать и толкующие даже о том, о чем у них нет ни малейшего представления. Я не выношу этих умников и потому вижу их насквозь; и я обещаю вам, любезный читатель, показать их в истинном свете. Они облачаются в строгие одежды переливчатого цвета, дорогая ткань которых играет на солнце, меняя свой оттенок в зависимости от того, падают ли на нее солнечные лучи или она находится в тени. Я покажу вам ее изнанку — это самое любопытное. Сколько ветоши изобилует под всей этой мишурой!

Итак, решено: я расскажу о своей жизни и вернусь на семьдесят три года назад. Не бойтесь, я еще не выжила из ума, у меня крепкая и обширная память; я помню все, вплоть до мельчайших подробностей, и сейчас, приступив к этому новому для меня занятию, полагаю, что г-н Уолпол был прав: воспоминания доставят мне множество приятных минут.

После потери зрения у меня остались некоторые иллюзии: призраки моей молодости, которых я продолжаю видеть посреди своего вечного мрака, кажутся почти столь же яркими, какими они были прежде. Я никак не могу отделаться от этого отвратительного слова… Не станем более отмечать его, ибо оно будет возникать слишком часто.

Мои друзья для меня не стары; я же для них древняя старуха, и так и должно быть, поскольку я чувствую себя ужасно старой, по выражению Маскариля. Я слишком долго живу — наверное, всем надоело, что я все еще на этом свете.

Для начала следует рассказать о моем секретаре. Вольтер учил меня, что всегда надо выводить персонажей на сцену.

Обычно я диктую Вьяру, моему старому и верному камердинеру. Именно он пишет мои письма, но, что касается данных воспоминаний, я обойдусь без него: он стал бы высказывать множество соображений обо всех этих лицах, которых он знал, и, возможно, я не сумела бы устоять перед его замечаниями. О ком-то он начнет печься, а кто-то ему совсем не по нраву; я же хочу остаться независимой от него и не поддаваться ничьему влиянию — в этом отношении мадемуазель де Сен-Венан не внушает мне беспокойства. Поясню немного, кто она такая.

Это очень красивая, очень умная и очень добрая девочка, дальняя моя родственница; ее прислали мне из провинции в сиделки, а также для того, чтобы было легче найти ей мужа. Мы попытаемся это сделать. Она здесь всего две недели, и, стало быть, все, чему я ее учу, для нее китайская грамота.

— Не стоит краснеть, милая барышня, от комплиментов, которые я вам делаю; помните о том, что эти слова принадлежат мне и не сокращайте продиктованное мною.