Альфред Мейсон - Четыре пера

Страх взял его в тиски три дня назад, когда он оставил Абу Фатму у колодцев и, перевалив через гребень холма, впервые увидел песок, простирающийся до темно-коричневых стен города, и тенистую листву финиковых пальм на берегу Нила за ними. Внутри этих стен было полно дервишей. Поверить, что его не раскроют в течение часа, было чистым безумием. Следовало ли вообще пытаться? Чем дольше он стоял, тем настойчивее бился в голове вопрос. Низкие глинобитные стены становились странно-зловещими, приветливая зелень пальм после многих дней песка, солнца и камней была ироничным приглашением умереть. Он задумался, не сделал ли уже достаточно для своей чести, подойдя столь близко.

Жгло солнце, сила утекала из него, будто кровь из раны. «Если нас поймают, — думал Гарри, — а нас поймают... совершенно точно поймают!» Он уже видел, как его окружают фанатичные лица... Отсекают ли сейчас руки?.. Он огляделся, дрожа посреди ужасной жары, и бесконечное одиночество этого места обрушилось на него так, что затряслись колени. Он кинулся бежать и в панике несся по пустыне, пока не захрипел, почти беззвучно.

Однако он пробежал всего несколько ярдов. Неужели четыре года ожидания прошли впустую? Он учил язык, жил на базарах, и все зря? Он все тот же трус, что подавал в отставку? Спокойная уверенность, с которой он раскрыл свой план лейтенанту Сатчу за столом гриль-зала «Критериона» — лишь тщеславие человека, обманывающего самого себя? А Этни?

Он упал на землю и лежал, неприметная коричневая точка на песке, неровность среди огромного пространства. Закрыв глаза, чтобы не видеть всего этого, он представил лицо Этни. Через мгновение он вернулся в Донегол. Сквозь открытую дверь холла шептала летняя ночь, в соседней комнате танцевали. Он увидел перья, опускающиеся на пол, беспокойство на лице Этни. Если он справится с сегодняшним делом и с еще более трудными делами, ждущими впереди, возможно, однажды он увидит, как беспокойство покинуло ее лицо. Он снова услышал: «Я уверена, что мы обязательно встретимся... после». К заходу солнца он поднялся, дошел до Бербера и миновал ворота.

Месяцем позже Дюрранс прибыл в Лондон и обнаружил, что в клубе его ждет письмо от Этни. В нем говорилось лишь то, что она гостит у миссис Адер и будет рада, если он найдет время зайти, но бумагу и конверт окаймляла черная траурная рамка. На следующий день Дюрранс явился на Хилл-стрит и застал Этни одну.

— Я не писала вам в Вади-Хальфу, — сразу же пояснила она, — поскольку думала, что вы отправитесь домой раньше, чем дойдёт моё письмо. Отец умер в прошлом месяце, ближе к концу мая.

— Получив ваше письмо, я боялся услышать именно эту весть, — ответил он. — Я очень сожалею. Должно быть, вы по нему скучаете.

— Больше, чем могу выразить, — тихо, с глубоким чувством, сказала Этни. — Он скончался ранним утром. Думаю, я сумею рассказать как, если хотите.

И она поведала Дюррансу о том, какова была смерть Дермода, о том, что простуда стала лишь поводом для его ухода, а не причиной, его убила не болезнь — он просто медленно истаял.

История, которую рассказывала Этни, звучала необычно — похоже, перед самым концом к Дермоду хотя бы отчасти вернулась прежняя властная сила духа.

— Мы знали, что он умирает. И он тоже это понимал. А в семь вечера, перед смертью, — она на мгновение запнулась и продолжила: — после того как отец немного поговорил со мной, он позвал свою собаку. Она тут же прыгнула на кровать, хотя голос его звучал не громче шёпота. Собака прижалась к нему мордой и скулила под его руками. А потом отец приказал мне оставить его и собаку вдвоём. Я должна была затворить дверь, собака даст знать, когда открыть снова. Я подчинилась отцу и до часу ночи ждала под дверью. Потом по дому внезапно разнёсся громкий вой.

Этни ненадолго остановилась. Эта пауза стала единственным проявлением горя, которое она себе позволила. В следующую минуту она продолжила рассказ — просто, без жеманства и притворной печали.

— Так мучительно было ждать за дверью, пока угасал вечер и наступала ночь. Длинная, последняя ночь перед концом. В его комнате не было лампы. Я представляла отца там, за этой тонкой перегородкой, тихо и безмолвно лежащим на огромной кровати с балдахином, с лицом в сторону угасающего за холмами света. Представляла погружающуюся в темноту комнату, медленно и торжественно гаснущие окна, собаку рядом с ним — и больше никого, до самого конца. Отец сам решил так уйти, но для меня это оказалось довольно тяжело.

Дюрранс не сказал ничего в ответ, но в полной мере дал Этни то, в чём она больше всего нуждалась — сочувственное, сострадательное молчание. Он представлял эти часы, проведённые в коридоре, шесть часов сумерек и темноты. Он видел её стоящей у двери, возможно, приложив к дверной панели ухо, прижимая руку к громко стучащему сердцу. Есть что-то жестокое в том, что Дермод решил умереть в одиночестве, думал Дюрранс.

Этни первой нарушила молчание.

— Я сказала вам, что отец говорил со мной прежде, чем я оставила его в одиночестве. И как вы думаете, о ком?

Задавая этот вопрос, она прямо и открыто смотрела в лицо Дюрранса. Ни в выражении глаз Этни, ни в тоне её голоса он не мог прочесть ни намёка на ответ, но дыхание у него перехватило от внезапного проблеска надежды.

— Расскажите, прошу вас! — сказал он, подаваясь вперёд в тревожном ожидании.

— О мистере Фивершеме, — ответила Этни, и Дюрранс снова откинулся на спинку кресла. Он явно ожидал услышать другое имя. Дюрранс смотрел вниз, на ковёр, стараясь не встречаться с Этни взглядом, и она не могла видеть выражения его лица.

— Мой отец всегда был очень к нему привязан, — мягко продолжила она, — и я хотела бы знать, есть ли у вас какие-нибудь сведения о том, где он и чем занимается.

Дюрранс не отвечал и не поднимал головы. Он размышлял о прочной привязанности к Гарри Фивершему, сохранявшейся у тех, кто когда-то хорошо его знал — даже на смертном одре человек, которого Фивершем так подвел, причинив много страданий его дочери, вспоминает о нём с такой сердечностью. Чувства Дюрранса были полны горечи, и он боялся выдать их — голосом или выражением лица. Но Этни настаивала, и ему пришлось говорить.

— Полагаю, вы больше не пересекались с ним? — спросила она.

Прежде чем ответить, Дюрранс поднялся и подошёл к окну. Он заговорил, глядя на улицу, но хотя таким образом он утаил выражение лица, несмотря на все усилия, в его словах звучал нескрываемый трепет глубокого гнева.

— Нет, — сказал он. — Ни разу.

Внезапно его гнев вырвался наружу.

— И я не желаю больше его видеть! — выкрикнул Дюрранс. — Да, он был мне другом. Но я больше не вспоминаю об этой дружбе. Я знаю одно — если бы он был тем, кого мы когда-то знали, вам не пришлось бы ждать шесть часов в том тёмном коридоре одной. — Он обернулся к Этни и резко спросил: — Вы собираетесь вернуться в Гленаллу?